Доктор Заминийа, изучавший в одном из бесчисленных, не имеющих точного адреса американских университетов «агрикалчурел педагоджи», что в переводе означает: «аграрная наука», был там, говорят, первым учеником. Свою докторскую диссертацию, или, как её называют богословы, «высший научный трактат», объёмом в семьсот пятьдесят страниц, он написал на тему «Влияние наследственности на явления обжорства у человека и животного». Если бы не его бескорыстная любовь к своему народу и своей родине, он мог бы преспокойно остаться в Соединённых Штатах и продолжать работать в том же университете в качестве профессора, получая огромные деньги и пользуясь всеми благами жизни. Правда, в Иране его дела шли также неплохо. Во всех областях, связанных с сельским хозяйством и культурой, а также во многих других, он считался крупным специалистом и, хотя всегда жаловался на своё мизерное жалованье, которого, дескать, ни на что не хватает, довольно скоро сколотил состояньице и приобрёл соответствующий вес в обществе.
Господин Гамхар — также человек с высшим образованием, однако в отличие от своего коллеги получил его в Иране. Вот уже восемь лет, как он пишет докторскую диссертацию на тему «Взгляды Кабуса Вошмгира[20] на методику образования и воспитания».
Друзья частенько издевались над ним, спрашивая: «Ты, наверное, ждёшь конца света, чтобы закончить свой опус?»
Господин Гамхар никогда не упускает случая произнести речь о культуре, служении обществу, просвещении, языке, национальной гордости, наследии прославленных классиков и так далее. Какие только вздохи не вырываются из его груди, когда он сожалеет о своих глупых, необразованных и беспомощных соотечественниках. Иногда (когда особенно расстраивается) он даже просит у Аллаха для них смерти.
Пурдженаб Сайаг ол-Возара был старше своих двух приятелей и фактически являлся в этой поездке их начальником. У него была небольшая бородка; к белой рубашке и галстуку он ещё не приобщился, носил кальсоны с завязками и не раз давал сослуживцам повод посмеяться над своими гиве[21]. Он был одним из старейших чиновников министерства финансов, и, по его собственным словам, именно здесь борода его стала седой, а спина скрюченной. Пурдженаб себе даже представить не мог, что остаток жизни можно провести не за письменным столом в министерстве, а где-нибудь в другом месте. Он так прочно обосновался в своём любимом учреждении, что, сменись хоть сто правительств, он, опять же, по его собственным словам, подобно «песку на дне реки», останется недвижимым. Пурдженаб всегда в курсе всех финансовых вопросов. К тому же он отличный каллиграф, приличный стилист и неплохой знаток бухгалтерского дела. Он утверждает, что написал книгу под названием «Новый лексикон» для нынешней неграмотной и необразованной молодёжи. Книгу он надеется издать за государственный счёт и глубоко убеждён в том, что этой заслуги вполне достаточно для того, чтобы сам он и семь поколений его потомков были помилованы Аллахом.
Что до самой деревни Шурабад, то это одна из сорока двух — сорока трёх тысяч иранских деревень, расположенных, как и многие другие, вдали от цивилизации, на краю огромной пустыни Луг. Мало кто слышал о существовании этой деревни, а название её не встретишь даже на географической карте. Надо полагать, что в ходе истории оно не раз менялось и, кто знает, быть может, когда-то, очень давно, до того, как называться Шурабад ом, она именовалась Нушабадом[22]. Эта деревня расположена в юго-восточной части страны, в районе Мекрана и Кермана, куда даже птицы не долетают. С трёх сторон она окружена солончаковыми пустынями Дарандашт и Барахут, а четвертой стороной примыкает к голой выгоревшей на солнце горе. Наша официальная статистика даёт сведения о некоторых районах, где на каждом километре проживает 0,6 человека. Но в районе Шурабада плотность населения намного ниже этой. Жители Шурабада— это восемь или девять семей, которые влачат самое жалкое существование и живут на этом свете неизвестно каким образом, почему и ради чего. И тем не менее они слышали о шахе, пророке, имамах, знают, как надо молиться, когда следует соблюдать пост, а когда бить себя в грудь. Из всего персидского языка им известно несколько сот самых простых и необходимых слов, а больше ни о чем другом они не имеют ни малейшего представления.
Деревня Шурабад номинально принадлежит помещику, но никто не знает, как и с каких пор он стал её хозяином. Живёт он в одной из деревень провинции Фарс, которая носит странное название Кетке-кенди, что означает «Телячья деревня». Сам помещик никогда не бывал в Шурабаде. Но раз в два-три года на деревню, как ангел смерти, налетает из пустыни какой-нибудь запылённый всадник, который, выпив с ходу кувшин воды, начинает кричать, вопить, угрожать палкой, плёткой, тюрьмой и виселицей. Он требует у несчастного полуголого старосты и голодного люда денег и продуктов, прекрасно зная, что от этих полумёртвых людей, которые едва держатся на ногах, все равно ничего не получишь. Напомнив, таким образом, жителям деревни имя их хозяина (дабы ненароком не подумали, что господин отдал богу душу и они остались без покровителя!) и сожрав одну из полудохлых куриц, чудом существующих в этой деревне, всадник снова взбирается на своего коня и мчится в обратном направлении. За своей спиной он ещё долго слышит доносимые ветром молитвенные возгласы несчастного народа.
В один из последних дней мая три вышеназванных приятеля, верхом на мулах, в сопровождении слуги Ядоллы, въехали в деревню. Завидев процессию, жители Шурабада решили, что это сновидение или мираж. Ведь до сих пор ни одно живое существо (кроме проклятого управляющего) не наведывалось к ним, и даже старейшему из жителей деревни за всю свою жизнь пришлось видеть чужих людей не более трёх или четырёх раз.
В страшном недоумении крестьяне повыходили из своих земляных лачуг. (Сам Аллах свидетель, что даже такое название слишком роскошно для шурабадских жилищ; было бы точнее назвать их просто дырами, норами или берлогами.) В величайшем страхе застыли они около чёрных от дыма и копоти отверстий, служащих им входом, и, словно ослеплённые яркими лучами солнца, таращили глаза на приезжих.
Жители деревни были так измождены и тощи, что казалось, под бровями у них зияют бездонные ямы. Женщины и дети, нечёсаные и патлатые, бледные, в полуобморочном от испуга состоянии, в одеяниях, рваных до такой степени, что непонятно было, каким чудом эти лохмотья ещё держатся на плечах, прятались за спины мужчин. Это было страшное и жалкое зрелище. Похожие скорее на мертвецов, чем на людей, эти человеческие подобия были цвета земли, и при одном взгляде на них невольно возникал вопрос, за что они так наказаны судьбой. Боязливым шёпотом крестьяне спрашивали друг у друга, что за пришельцы пожаловали к ним, откуда и зачем явились сюда. Однако, кроме страха и недоумения, они испытывали, по-видимому, ещё и естественное чувство любопытства, которое обычно испытывают в клетке звери при виде людей.
В тревожной тишине раздался голос Пурдженаба:
— Эй, староста! Кто тут староста?
Худой, подслеповатый, дряхлый старичок с седенькой бородкой шагнул вперёд и, кланяясь, хрипло поздоровался. В отличие от всех без исключения босых жителей деревни у старосты на ногах были гиве, но какие! Это были именно те самые страшные гиве, которые мы, иранцы, часто видим на ногах своих соотечественников. Казалось, сними с них грязь, глину, рваные, волочащиеся по земле шнурки,— и ничего от них не останется. Тем не менее именно эти гиве являлись признаком того, что их обладатель— староста.. Отвесив глубокий поклон, он шагнул из толпы и остановился.
— Что же ты не подойдёшь поближе? — ответив на его приветствие, спросил Пурдженаб.
Староста сделал ещё два шага.
— Подойди ещё ближе. Как тебя зовут?
