Друзья всячески пытались его переубедить. Но господин Техрани уже сказал своё слово и знал, что если не сейчас, то через некоторое время оно оправдается. Он вспомнил слова Ромена Роллана, недавно прочитанные, о том, что, прежде чем принимать от кого-либо сострадание, нужно хорошо подумать, потому что сострадание — это долг, который непременно надо вернуть.

Не теряя оптимизма, господин Техрани в поисках работы обходил друзей и знакомых. После целого ряда безуспешных визитов, окончательно потеряв надежду, он вернулся к себе и заперся.

Господин Техрани не был наивным и неопытным, но он был человеком простодушным, и жизненный опыт его ничему не научил. Все, к кому он обращался, с такой радостью, с таким восторгом встречали его, как будто хотели подчеркнуть, что этот господин Техрани для них совершенно тот же, что был три года назад. Именно эта доброжелательность должна была бы его насторожить, но он не замечал ничего. Все спрашивали: «Ну, чем ты теперь занимаешься?» Он отвечал с деланным безразличием: «Честно говоря, ничем, продолжаю отдыхать». Эти его слова вызывали удивление и беспокойство: «Но ведь так нельзя, все-таки какое-нибудь дело, профессия…» Господин Техрани отвечал тем же безразличным тоном: «Я сейчас подыскиваю работу, но не очень тороплюсь. Мы там столько поели дармового хлеба, что уже привыкли ничего не делать! — Затем, так же шутливо, как бы между прочим, добавлял: — А в вашей организации не найдётся для меня никакой работёнки?» После некоторого замешательства ему обычно отвечали: «Работа-то есть, очень даже нужны люди. Разве можно найти кого-нибудь лучше тебя (или: лучше вас)? Конечно, все будут очень даже рады, почтут за честь работать с тобой. Но, видишь ли, этот наш генеральный директор очень осторожен и крайне консервативен. Я поговорю с ним, потом тебе позвоню. У тебя ведь есть телефон? Какой у тебя номер — тот же самый или поменялся? На всякий случай не вредно записать. Обязательно позвоню. Будь спокоен».

Но если они и звонили, то звонили, наверное, английской королеве, во всяком случае, господину Техрани не звонили. Господин Техрани позвонил несколько раз сам, но после «Ещё не успел поговорить с генеральным директором», «Генеральный директор сейчас в командировке, как только вернётся, непременно…» он понял, что все это не более чем отговорки.

Последний телефонный звонок был знакомому, обещавшему, как и прочие, что-нибудь подыскать. Этот знакомый ответил:

— Я поговорил с заместителем, он тебя хорошо знает, вполне доброжелательно относится к тебе, но дело в том, что он назначен недавно, и поэтому есть одна закавыка: нужно получить о'кей сверху, и тогда… с удовольствием…

— Ну и ну! Премного благодарны! «Нужно получить о'кей сверху»! Да с какой стати я буду унижаться перед ним! Ты бы лучше напомнил ему, что в своё время его сиятельство был в том же положении, что я сегодня.

— Я и напомнил, а он ответил, что его дело уже старое, а твоё, мол, свежее. Тонкость имеется…

— Дай бог мне всегда оставаться свежим и не стареть, мне совсем не хотелось бы превратиться в такое дерьмо, как его светлость.

Это был второй удар.

Больше он не звонил никому. Если звонили ему и спрашивали о здоровье, он отвечал: «Все ещё живём, дышим». А если спрашивали о делах, отвечал: «Да-а, делаем кое-что».

Но если кто-нибудь начинал проявлять сочувствие, он отшучивался: «Не грусти, старик, в жизни трудны только первые сто двадцать лет! — и быстро сворачивал разговор: — Хорошо. Будь здоров. Всем привет».

Единственным развлечением, которое он позволял себе лишь изредка, было посещение кинотеатра. Однажды на трёхчасовом сеансе в кинотеатре «Маяк» он встретил в фойе шестерых школьников — трёх девочек и трёх мальчиков, видимо удравших с занятий. Они громко разговаривали между собой на «блатном» жаргоне, нарочито грубо жестикулировали, толкались. Когда фильм начался, мальчики продолжали так же громко разговаривать, рассказывать сальные анекдоты, а девочки отвечали им ещё более непристойными шутками. Господин Техрани ушёл с фильма и, ругаясь про себя, в темноте ощупью пробрался к выходу.

После этого случая ноги его не было больше в кино. К тому же он не переносил шумных, многолюдных улиц. Выходил из дома очень редко — не чаще, чем раз в неделю, и так планировал свои дела, чтобы все успеть. Но бывало, он бросал все и возвращался быстрей домой. Необходимость втискиваться с четырьмя-пятью такими же, как он, людьми в тесную жестяную коробку, которая, подобно улитке, ползёт в уличном чаде, наполненном звуками клаксонов, руганью, криками,— все это подавляло господина Техрани, доводило до безумия. Особенно по вечерам. Он старался выходить, если уж это было необходимо, или утром, или после обеда. Но иногда «после обеда» затягивалось до вечера, и тогда он вдруг оказывался как бы пойманным в ловушку. Он любым способом как можно скорей добирался домой, сразу же хватался за стакан, бросался к холодильнику, наливал водки, выпивал и только тогда облегчённо переводил дух.

Как-то он сказал своим друзьям: «Мы стали похожи на спящих отроков[202], которые вылезли из пещеры, увидели, что мир изменился, и отказались от него. Наш мир изменился. Лично я не в состоянии выносить его. Отказываюсь от всех его прелестей».

Господин Техрани заперся у себя дома. С первого взгляда ничего нельзя было понять. Он жил примерно так же, как и другие, внешне вполне спокойно. Он ел, пил, читал, слушал музыку, спал. Приходившие друзья в шутку восклицали: «Ты вроде бы пришёл в себя, хорошо выглядишь, округлился!» Он отвечал: «Что поделаешь, мы теперь не работаем, не бегаем, не дёргается, у нас нет других забот, кроме как поесть и поспать. А матушка за все перенесённые нами страдания денно и нощно готовит всякие вкусные вещи и втискивает их нам в рот, да ещё при этом жалостливо приговаривает: «Да стану я жертвой моего сыночка!» — как будто я по крайней мере год голодал!»

Но это все была внешняя сторона. Господин Техрани замечал, что день ото дня он становится все уязвимее, болезненней, дряхлеет и устаёт. Он чувствовал, что внутри у него что-то не так, что обманчивая внешняя оболочка должна вот-вот лопнуть и рассыпаться.

Делая вид, что его ничто не волнует, он на самом деле терзался — постоянно думал, как ему быть, когда его гроши иссякнут (а это должно было произойти весьма скоро).

Конечно, он знал, что не умрёт с голоду. В крайнем случае можно навестить какого-нибудь старого друга и занять у него денег. Но с его обострённым, особенно в последнее время, самолюбием легче было умереть с голоду.

Он стал молчаливым, хмурым, не выходил из своей комнаты. Читал, но тоже неохотно. Хватал то одну книгу, то другую, но все отбрасывал. Когда приближалось время обеда, наливал стакан водки. Мать исподлобья глядела на него, но молчала. Однажды, когда она произнесла: «Не пей так много, ты погубишь себя!», он, перебив её, закричал: «Мать, прошу тебя, не учи меня, я уже не ребёнок!» И бедная женщина после этого случая не решалась что-либо ему говорить. Они молча обедали, потом он молча уходил в свою комнату. Он мучился ещё больше, понимая, что мать связывала все его беды с потерей любимой девушки. Возможно, отчасти это так и было. Но главное заключалось не в девушке. Он мучился оттого, что потерял надежду и веру в людей.

Однажды, в состоянии сильного опьянения, когда, как он выражался, у него «лопнули тормоза», он признался другу:

— Впервые в жизни мне приходят мысли о самоубийстве. Я устал от всех этих низостей, двурушничества, расчёта Мне хочется бросить в водку кусочек терьяка, выпить и… Знаешь, почему я этого не делаю? Боюсь, что, если я покончу с собой, все, даже близкие друзья, подумают, что это из-за девушки. В разделе «Происшествия» напишут: «Поражение в любви стало причиной самоубийства известного переводчика». Не сомневаюсь, что будут нести такую чушь. Только это и удерживает меня.

— Не ожидал этого от тебя,— ответил друг.— Ты же никогда не был слабым. И ты доказал это. Три года…