Виктор лежал в небольшой светлой палате не один — еще трое больных посмотрели на пришедшую кто безразлично, кто с любопытством. Она неловко села на табуретку возле кровати Виктора, пораженная тем, как изменилось лицо юноши, — оно стало восковым, а беспомощные руки его походили на угловатые лапки кузнечика. При виде учительницы Светов удивленно, радостно встрепенулся, благодарная улыбка тронула его тонкие губы, глаза по-детски доверчиво поглядели на нее.

— Что это ты вздумал болеть! — шутливо спросила Наталья Николаевна.

— Спасибо, что пришли… — тихо сказал Виктор.

— Ну, что ты! Ведь и ты проведал меня, если бы я заболела!

— Я давно хотел сказать… — начал было Светов, и легкая краска волнения проступила у него на щеках, но учительница торопливо, даже испуганно остановила его:

— Ты сейчас поменьше говори… Лучше я…

И она стала рассказывать, что произошло вчера с седьмым «В» в кабинете физики на уроке Владимира Ивановича. Учитель решил подготовить ребят «к пониманию причин и следствий».

— «Вот сейчас, сказал он, я подойду к водопроводному крану, открою его, и вы удостоверитесь, что потечет вода. Это совершенно неизбежно. Причина — я открыл кран, следствие — течет вода». — Владимир Иванович повернул кран и… вода не потекла. Оказывается, ученики, узнав об этом примере у седьмого «Б», на перемене где-то в коридоре перекрыли воду.

Виктор ясно увидел маленького, полного, в синем халате, учителя физики и беззвучно рассмеялся:

— Представляю, как озадачен был Владимир Иванович!

— Но самое интересное произошло дальше, — улыбнулась Наталья Николаевна. — Поднимается Кузьмин.

— Это у которого один глаз зеленоватый, а другой карий! — оживился Светов.

— Да, да, поднимается Кузьмин и говорит: «Разрешите, Владимир Иванович, на минутку выйти, тогда и причина и следствие… получатся».

Учительница еще долго сидела в палате, рассказывала Светову о его товарищах, о школе, о том, как проходит практика на заводе. Уже уходя, вспомнила:

— Да, я тебе книгу Джека Лондона захватила — «Мятеж на Эльсиноре», а в кульке — это ребята передали… Они все кланяются. Немного окрепнешь, придут навестить.

— Спасибо, — протянул руку Светов, — я скоро выздоровею. Вы еще придете!

…Всю следующую неделю Наталья Николаевна бегала по учреждениям, объясняла, просила, требовала путёвку в санаторий для Светова. Обычно застенчивая, она действовала на этот раз настолько решительно, что добилась своего, и больничный врач, вручая Виктору путевку, сказал: «Школа достала для вас, молодой человек».

С весны учебный год покатился под горку. И вот уже позади подготовка к экзаменам, сами экзамены, и наступил тот единственный для каждого выпускника, неповторимый вечер прощания со школой, когда в радость вплетается горьковатинка разлуки. Сколько хлопот! Тут и разверстка на вилки, скатерти, и сюрприз с приготовленным мороженым, и самовар, для чего-то водруженный на столе, накрытом во вчерашнем десятом классе, и таинственные шепоты о том, как посмотрит директор на «Портвейн», и огорчения, что посмотрел неодобрительно.

На вечере солидный строгий историк Дмитрий Тимофеевич неожиданно станцевал гопак. У тарелки математика обнаружена была карточка со стихами доморощенного пиита:

Чья-то озорная рука наклеила на бутылки с ситро ярлыки от шампанского и обвила горлышки серебряной бумагой.

Даня Леничкин, в белом выутюженном костюме и белоснежной рубашке с отложным воротничком, худенький, похожий скорее на шестиклассника, чем на человека с аттестатом зрелости, объяснял загорелому, посвежевшему Светову:

— Понимаешь, Витя, если я приду домой даже утром, мама все равно засадит меня за ужин. Это о ней поэт сказал, что ей «страшней, чем сто переворотов, что непослушный сын не выпил молоко».

И, уже обращаясь к учительнице, попросил:

— Наталья Николаевна, не могли бы вы мне, во имя человеколюбия, выдать справочку, что, мол, «абитуриент Леничкин действительно на выпускном вечере зело поел и в новом приеме пищи не нуждается».

Далеко за полночь начались признания в хитроумных ученических проделках. Черноволосый Соколюк, взлохматив кольца шевелюры, обратился к преподавательнице русского языка:

— Марья Дмитриевна! Открою вам одну р-роковую тайну. Было это в седьмом классе. Диктант мы писали. А до этого условился я с Лешкой Дахно…

Увалень Дахно, отложив в сторону вилку, бормочет:

— Кто старое помянет…

— Ничего, ничего, — возражает Соколюк, щуря глаза монгольского разреза. — Чае исповедей… Так вот, условились мы с Лешкой (он через две парты позади меня сидел), что привяжем ниточку суровую друг другу к ноге и, так как в русском языке я посильней его, то, когда вы, Марья Дмитриевна, напоследок станете перечитывать диктант, я каждый раз, когда надо запятую ставить, буду дергать ногой.

Дахно заерзал на стуле, покашлял, словно бы предупреждая: «Ну, ты не очень разоблачительством занимайся, поколениям-то опыт может пригодиться». Но Соколюк продолжал:

— Однако, Марья Дмитриевна, страшно неприятная у вас манера — стоять возле задних парт. Оглядываться нам при этом вроде бы неудобно, а чувствовать вас за плечами неуютно.

Полная, коротко подстриженная Мария Дмитриевна, до этого с любопытством слушавшая признания, сказала:

— А помните, я во время диктанта спросила у вас: «Соколюк, что у вас за конвульсии!». А вы мне ответили: «Чисто нервное».

— Как же не помнить! — рассмеялся Соколюк. — Это все и испортило.

— Тогда не понимаю; почему Дахно и тот диктант написал плохо!

— Связь прервалась, — густым басом сокрушенно сообщил Дахно. — Как только вы сказали о конвульсиях, Соколюк для большей убедительности так дернулся, что линия оборвалась…

— Это что! — воскликнул учитель математики и пососал ириску. — Я вам, Дахно, другой случай напомню… из вашей биографии. Это было… позвольте… да, да… когда вы в восьмой класс перешли. Вызвал я вас к доске отвечать. Как сейчас помню, предложил доказать, что биссектрисы двух смежных углов взаимноперпендикулярны. Несли вы ахинею, извините, неимоверную. Скучно мне стало, предался я размышлениям печальным: что вот, мол, сколько труда, настойчивости надобно, чтобы вразумить юношество. Потом спохватился, что перестал слушать вас, и спрашиваю: «А?». Вы сейчас же с готовностью подхватили: «Да, да, я упустил… Здесь еще „а“ не хватает».

Приближался рассвет, Наталья Николаевна предложила:

— Пойдемте к морю встречать восход солнца.

Все с радостью согласились.

Когда подходили к морю, на небе появились первые мутноватые разводы. Вазы каменной лестницы, сбегающей вниз, походили на огромные темносерые тюльпаны. Утренний ветерок принес морскую свежесть.

Но вот нежно заалело небо, казалось, — сам воздух. Окраска становилась все ярче и все вокруг запылало холодным пламенем: ожило море, мелкие волны заискрились, в зарослях на склонах обрыва начали робкую, неуверенную перекличку птицы. Из-за багряного горизонта брызнули лучи света, выглянул чистый пурпурный ободок солнца. От него к подножию каменной лестницы пролегла по воде зыбкая дорожка. Сначала узкая и ломкая, она все ширилась, превращаясь в ослепительно переливающийся ковер.

Вместо багрового пламени разлился веселый свет, и оглушительно загомонили птицы.

Наталья Николаевна отошла немного в сторону, оперлась локтем о каменный барьер, не отрываясь смотрела на море. Сколько еще раз в своей жизни будет она вот так провожать детей к солнцу! Ждать вместе с ними чудо-рассвета, верить в то, что эта серебристая дорога — к счастью!

Возле учительницы остановилась Тоня Булыгина. Молчаливая, очень скрытная, с недобрым взглядом темных глаз, она все эти годы держалась в классе как-то особняком, и, если бы спросили Наталью Николаевну: какая Тоня, о чем мечтает, думает? — она затруднилась бы ответить на эти вопросы. Тоня ни с кем из девочек класса не дружила и была той «средней» ученицей, которых принято считать благополучными только потому, что у них нет ни двоек, ни явно грубых проступков.