Война огрубила ее: обветрилось лицо, потрескалась кожа на руках, солдатская гимнастерка, казалось, сдавила тело. И все же она была хороша, даже красива. В каждом жесте, повороте головы, взлете руки, откидывающей темно-русые волосы, в том, как, усаживаясь, она подобрала грубую юбку, чувствовалась мягкая женственность.

Возможно, взятые отдельно, черты ее лица и не были достаточно правильны: овал лица слишком крут, вырез ноздрей резковат, щеки скуласты, Возможно… Я почему-то представил Марию в расшитой украинской кофточке с короткими рукавами, ее сильные руки, и этот образ был до того навязчив, что разговор у нас не клеился. Увидя, какое она произвела на меня впечатление, Мария усмехнулась. Я почувствовал себя задетым и подчеркнуто безразлично стал смотреть на море.

Зато соловьем заливался, играя густым, гибким голосом, прислушиваясь к нему с видимым удовольствием, капитан Бахрушин:

— Когда знаешь, что завтра, может быть, тебя не станет, а сегодня вот такой вечер, хочется поменьше рассуждать…

Бахрушин, ища поддержку, выразительно посмотрел на Марию. Она резко свела на переносице темные брови, запрокинув руки за голову, откинулась назад, на невысокую насыпь, словно подчеркивая несогласие и независимость.

А морской вечер плыл над утихшим городом, у маяка Дооб грудились тучи, похожие на горы с медно-розовым гребнем и синими покатыми боками.

Солнце, уходя за Мархотский хребет, бросало прощальные лучи в бирюзовую бухту. На черно-синей груди горы Колдун, клубясь, укладывались на ночь седые тучи. Прозрачную тишину только изредка нарушала проснувшаяся цикада. Проверещит одиноко, словно детская рука проведет несколько раз пилкой по фанере, — и снова тишина. Не шелохнутся акации. И если бы не груды щебня, не пробоины в молу, не омертвелые развалины Новорэса, предостерегающе поднявшего к небу пальцы-трубы, могло показаться, нет никакой войны, город готовится ко сну, убаюкиваемый едва слышным морским прибоем.

— Говорят, если к вечеру на Колдуне собираются тучи, — задумчиво сказала Мария, — назавтра будет непогода. — И, энергично тряхнув головой, будто желая освободиться от навязчивой мысли, предложила: — Давайте споем!

— Давайте! — с готовностью откликнулся Бахрушин и вкрадчиво позвал: — Идите сюда, Маруся, садитесь рядом.

Можно было подумать, девушка не расслышала его приглашения. Она приподнялась, опираясь на руку, запела приятным несильным голосом;

Песня вплеталась в оранжевые облака и на них уплывала к Малой земле, голубыми камешками падала в Цемесскую бухту. Мягко, как вечерний прибой, вторил хор мужских голосов. Особенно старались морячки, пришедшие с капитаном. Один из них — Петр, маленький, коренастый, с добродушно приплюснутым носом и без двух передних зубов — так выводил верхние ноты, что даже вытягивал шею, даже привставал с камня. Песня, оторвавшись от губ, долго еще плыла над морем. Петр вскочил и, глядя на Марию благодарными глазами, воскликнул восторженно:

— Хорошо, Марусенька, спасибо!

Она ласково поглядела на него, стала шарить рукой по земле, разыскивая свою пилотку.

…Солнце зашло, и вечерняя прохлада становилась ощутимой. Даже деревья на склонах гор озябли и, словно набросив плащ-палатки, дремали. Смотрелся в море месяц меж чернеющими мачтами потопленной «Десны».

Капитан Бахрушин поднялся.

— Пора, — произнес он, энергично расправляя гимнастерку.

Мария продолжала неподвижно сидеть.

— Пошли, Маруся, а то в санбат опоздаете, — повышая голос, сказал Бахрушин, протягивая руку, чтобы помочь ей.

— Я сейчас не пойду, — медленно ответила девушка, — я еще с земляком побуду. — Она вызывающе пересела на бурку, которую я и после перевода из кавалерии возил всюду за собой и на которой сидел сейчас.

Бахрушин процедил оскорбленно:

— Будьте здоровёньки, — и, резко повернувшись, надвинув фуражку на лоб, пошел к своей батарее, сопровождаемый молчаливыми тенями моряков.

Как только высокая тонкая фигура Бахрушина скрылась, Мария опасливо отодвинулась от меня и, обхватив руками колени, слегка раскачиваясь, долго глядела молча вдаль.

— Как вас зовут! — наконец спросила она.

— Алексей…

— Правда!.. — чему-то обрадовалась девушка и снова села ближе.

То ли ночь была такой необыкновенной, то ли потребность в откровенности у Марии очень большой, или устала она от непрерывных опасностей и лишений, но она тихо сказала:

— Я до войны любила Алешу… одного. Он здесь на цемзаводе техником работал. Мы сначала в море встречались. Вот в такое время… приду я — и в воду. А он уже ждет меня далеко в море. Подплыву и вижу — светлячки у него с руки скатываются, когда он волосы свои приглаживает. И долго-долго мы плывем рядом. Он меня Черноморкой прозвал.

Девушка подсела еще ближе. Волосы ее пахли осенним морем, серые глаза смотрели доверчиво и ласково.

— Встречу я Лешу своего!

Мне хотелось сказать ей много самых теплых, душевных слов, но я только провел молча рукой по ее серебристым волосам и услышал тихое, как шелест волны в песке:

— Я и сейчас его люблю…

А ночь плыла и плыла в сонном говоре волн, звездной высоте, мягком прикосновении ветра-моряка…

Боевые будни отодвинули эту ночь куда-то в заповедный уголок памяти.

Только через неделю, когда наши войска овладели Новороссийском и мы спустились с горы, я, встретив у цементного пирса матроса Петра, не удержался, спросил:

— А где Мария?

Лицо Петра стало мрачным.

— Нет больше Марии, — глухо произнес он. И по-солдатски немногословно рассказал о ее гибели, о том, как в бою повела она за собой горстку саперов и погибла, прокладывая путь сквозь мины.

…А волны продолжали извечный бег — то небольшие, мутные, едва вспенивающиеся, то огромные, властные, с клокочущими гребнями. Немного не дойдя до берега, они приостанавливались, сжимались для прыжка и свирепо, с угрожающим гулом бросались на покорно распластанный берег; жадно обхватывали камни, словно на руках подтягивались вперед и, утомленные, уползали, оставляя меж камней зеленый венок морской травы.

И казалось чудовищным, что нет Марии, а волны продолжают свой бег.

Темное небо простегано редкими звездами. Пушки, обозы, бронебойщики, молчаливые тени пехотинцев движутся по широкой дороге. Тянутся повозки со стонущими ранеными.

Слева, справа, позади зловеще полыхает пламя — горят стога. Поток устремляется в темноту, чтобы за ночь проскочить Горловину Ловушки, готовой вот-вот захлопнуться.

На рассвете — бой, а сейчас — бег вперед, бег вперед мимо хмурых домов, селений, рощ. Едва слышно позвякивают котелки, сонно покачивается на двуколке фигура в шинели с поднятым воротником, глухо звучит команда вполголоса: «Шире шаг!».

Над головой вкрадчиво урчит вражеский самолет, посылает вниз наугад огненную струю, развешивает по небу ракеты. Они, нехотя приковыливая, падают, оставляя светящийся дымный след.

Ездовой Гаврилов от непривычки к пешим переходам сильно растер ногу. Коня его убило еще утром. Перематывая портянку, Гаврилов замешкался, отстал от своих, бестолково пробежал вперед, вернулся, всматриваясь в лица, и наконец пристроился к первой попавшейся колонне.

Он очутился рядом с невысоким человеком, который тащил плиту миномета. Гаврилов вгляделся в лицо соседа — блеснули молодые черные глаза.

— Знакомых ищешь? — с грузинским акцентом спросил сосед насмешливо, но не обидно.

— Отбился малость, — неохотно признался Гаврилов и пошел рядом.

— Одному тащить драндулет этот приходится, — пожаловался грузин. — Товарищ мой ранен сегодня, — Он помолчал, добавил тихо: — С одного котелка кушали, одной шинелью укрывались…