Он умолк. Совсем рассвело. И тогда Федя вдруг произнес слова, заставившие меня вздрогнуть:

— Лучше б они умерли!

Я испуганно взглянул на него. Передо мной сидел тяжко страдающий человек.

В село Петровское Лида приехала три года назад, сразу после окончания педагогического училища. Ее Оленьке не было тогда и двух лет, а муж отправился в очередную командировку с партией геологов.

И, как всегда, Лиде самой пришлось решать все бытовые вопросы: находить комнату, определять дочь в ясли, привозить вещи с вокзала. Она делала все это и с горечью думала: «Как важно человеку иметь прочную опору в семье. Если нет такой опоры, все сложно и неуютно».

Село ей не пришлось по душе: длинное, немощеное, обдуваемое свирепыми песчаными ветрами, оно показалось ей чужим. Только школа согрела. Лиде достался второй класс «Б», и она увлеченно начала обучать его уму-разуму.

Потом незаметно привыкла и к селу, и оно стало даже нравиться: спокойное, задумчивое, стойко переносящее злые ветры.

…Сегодня предстояла контрольная по русскому языку, последняя в этом году, переводная, и они перестанут быть ее учениками, перейдут в пятый класс. Это, наверно, всегда будет немного грустным событием. Твои бывшие ученики. С ними уходит кусочек тебя самой.

Лида надела плащ и остановилась у постели дочери. Безобразница, вчера вечером нашлепалась по лужам и, видно, простудилась. Ночью отчаянно кашляла. Вот и сейчас лицо горит. Она положила руку на лоб девочки: ясно, температура.

Лида достала термометр, сунула его под мышку Оленьке, тревожно стала ждать. Девочка дышала тяжело. На ее лбу выступил пот. Боже мой, тридцать девять градусов! Что же делать!

Дождь сек оконные стекла. Он шел уже шестые сутки, казалось, ему не будет конца и солнце никогда не появится, и на сердце становилось еще тоскливей. Что же делать! Что делать! Она постучала в дверь хозяйки. Худая, со злым лицом, в застиранном платье, та появилась не сразу.

— Васильевна! — умоляюще посмотрела на нее Лида. — Олюнь заболела… Температура… А мне в школу… Я сейчас забегу к врачу, попрошу, чтобы пришел… Сама буду к двенадцати… Очень прошу вас… присмотрите.

Хозяйка осуждающе поджала и без того тонкие губы, и на мгновение Лида подумала: «К черту, все к черту! Какая тут школа! Побегу за врачом и с ним вернусь». Но тут же возникла другая мысль: «А как же дети! Ведь последняя контрольная!».

Васильевна проскрипела:

— Иди уж, раз такая крайность. Только после двенадцати я уйду.

Лида виновато улыбнулась, еще раз с отчаянием взглянула на дочь и вышла на улицу.

Дождь не ослабевал. Полтора километра отделяли ее от врача и школы. Она шла, пригнувшись, ожесточенно думая о себе: «Я плохая мать. Быть хорошей женой и матерью — это тоже, наверно, не каждой дано. Бросила своего ребенка ради чужих детей…»

Перед глазами стояла Олюня. В прошлом году, после приезда театра кукол, она сказала мечтательно: «Хочу работать в театре зайкой».

Она и сама походила на белесого кролика. Когда они поселились у Васильевны, Олюня как-то выпустила из ее крольчатника малышей, а к большим полезла сама. Решетчатая дверца на клетке захлопнулась. Так Лида ее и застала: сидит рядом с кроликами, ревет, а они сочувственно морщат носы.

И снова представила: лежит сейчас в жару… Бросила ради чужих детей… Лида приостановилась у старой высохшей шелковицы на повороте дороги. Ветки дерева походили на обезображенные подагрой пальцы Васильевны.

«Но почему чужих! — мысленно сказала Лида. — Через десять минут я буду у врача. Потом дам контрольную…»

«Мать называется! — казалось, услышала она голос Васильевны. — Их сколько, а у тебя одна! Разве ж они оценят!».

Да ей вовсе и не надо ничьих оценок. Просто она иначе не может. Вот и хотела бы с врачом пойти обратно и не может, как не могла зимой взять бюллетень, когда болела: как же пропустить уроки!

В класс она вошла, переполненная жалостью к брошенной дочери, ненавидя себя, мысленно представляя: вот доктор дошел до шелковицы, миновал развилку дорог, подходит к их хате. «Бросить все и бежать к нему. Если что случится, я никогда в жизни не прощу себе этого». Но руки сами достали листок с текстом, а голос произнес:

— Приготовьте тетради.

Взбудораженная, она совершенно не заметила необычайной взволнованности детей. Для этого она слишком занята была своей бедой. «Моя Оленька там одна, — думала она, — а вот эта… Барсукова сидит и не торопится достать тетрадь. Что ей! И что им всем! Перешептываются, ерзают. Барсукова даже головы не поднимает. Придумывает, наверно, какую-нибудь каверзу».

Учительница смотрит на Нину Барсукову с неприязнью: «Ради такой пришла».

— Барсукова, зачем ты в классе! — резко окликает ее Лидия Степановна.

Нина продолжает сидеть с опущенной головой. «Нарочно делает вид, что не слышит. Нарочно. Чтобы вывести меня из равновесия».

К горлу подступает все разом: больная дочь, страх за нее, усталость, от Семена давно нет писем, и она зло кричит:

— Барсукова! Вон из класса!

Казалось, девочка с трудом очнулась, не сразу поняла, что это обращение к ней, а поняв, покорно поднялась, пошла к дверям. И вдруг Лидию Степановну поразила тишина в классе. В этой тишине было осуждение, даже вражда.

— Лидия Степановна! — с отчаянием прошептал с первой парты безбровый, в синем свитере Сережа Попов. — Лидия Степановна, у Нины… папа… под машину попал…

Секунда ошеломленности, стыда, залившего лицо, острой боли, впившейся в сердце, — и учительница рванулась к двери:

— Ниночка, прости… Что же ты…

И только теперь разглядела ее измученные глаза, завиток волос на лбу, точь-в-точь, как у Олюни.

Вы просите рассказать о каком-нибудь трудном случае из моей учительской практики? Случаев этих у меня, как, впрочем, у каждого учителя, проработавшего в школе много лет, более чем достаточно.

Но один я в памяти выделяю почему-то особо. Может быть, потому, что произошел он в самом начале моего пути воспитателя, лет тридцать назад, и вызвал целую бурю чувств и сомнений.

Как-то получил я руководство шестым классом, из которого уже ушло… трое учителей. Вернее, их выжили «милый детки».

Но был я молод, искал «твердые орешки» и воинственно устремился в этот класс.

Ну-с, вхожу. Познакомились. Говорю бодрым деловым тоном:

— Дети, достаньте учебники.

А возле черной доходящей до потолка круглой печки сидит паренек лет шестнадцати, толстогубый, с наглыми умными глазами (позже я узнал его фамилию — Грачев), и говорит классу:

— Не доставай!

Я на секунду даже лишился речи. Грачев смотрит на меня насмешливо своими разбойничьми темными глазами, и никто учебников действительно не достает. Один полез было в парту, да Грачев так бешено на него зыркнул, что тот съежился, отдернул руку от парты, как от огня. Я вплотную подошел к Грачеву, сказал как только мог спокойнее и тверже:

— Достань учебник!

— А он мне не нужен, — ответил Грачев, разбросав руки вдоль спинки парты.

Волосы у него черные до синеватого отлива, немного пониже правого глаза вдавлинка, похожая на крохотную подкову.

— Достань учебник, — повторил я.

Он теперь даже ответом меня не удостаивает, смотрит куда-то мимо. Чувствую, как внутри все начинает дрожать от гнева, но я еще сдерживаю себя, понимаю: хочет он вывести, меня из равновесия.

— Тогда тебе придется уйти из класса…

Он, отвалившись на спинку парты, усмехается:

— Мне и здесь хорошо. — Извлекает из кармана колоду карт и, обращаясь к классу, предлагает:

— Сыгранем, братва!

Я от оскорбления чуть не закричал, но сумел и здесь скрутить себя, медленно, словно проталкивая каждое слово через зубы, произнес;