Лицо Станислава Илларионовича перекосилось.

— Ни за что не дам такое дурацкое согласие! Небось, мамочка надоумила!

— Я теперь никогда не назову… вас отцом… потому что это будет предательством, — твердо сказал Сережа.

«А-а-а, печется о том… Иаков, звереныш! Совершенно чужой мне человек», — с негодованием подумал Станислав Илларионович и, не попрощавшись, сел в машину, рванул ее с места.

Уже проехав несколько кварталов, решил; «Черт с тобой! Называйся как хочешь».

Перед сном Сережа зашел в комнату Виталия Андреевича. Тот был один, лежа на диване, читал газету. Сережа присел на край дивана.

— Скажи, мне можно будет принять твою фамилию! — спросил он прямо, потому что не признавал обходных маневров.

Кирсанов, отложив газету, озадаченно сказал:

— Это, кажется, довольно сложно. Должен дать свое разрешение Станислав Илларионович.

— Он даст, — тоном, в котором невольно проскользнуло пренебрежение, заверил Сережа. — А ты согласен!

Виталий Андреевич посмотрел укоризненно; «Ты еще в этом сомневаешься!». Вслух же сказал, прищурив смеющиеся глаза:

— Если к твоим шестнадцати годам мы не рассоримся окончательно.

Сережа принял шутку, улыбнулся краешком губ:

— Не беспокойся, не рассоримся… Надо кончать с этим двоепапием.

Появилась мама. Голова ее, как чалмой, обвязана мохнатым полотенцем: наверно, мыла волосы.

— О чем шушукается фирма «Кирсанов и сын»! — весело поинтересовалась она.

Сережа глазами подал знак отцу — мол, пока что не будем открывать секрет, беспечным голосом сказал:

— Фирма продумывает пути своего дальнейшего развития…

Полковой почтальон красноармеец Авдеев шел безлюдной степной дорогой.

Вдали, в той стороне, откуда он шел, то и дело раздавался сухой треск разрывающихся мин. Авдееву приятно было, что он удаляется от этого треска, что можно будет несколько часов отдохнуть от адского воя сирен, нервного напряжения, грохота и гула войны.

Был Иван Лукич Авдеев призван из запаса недавно, до этого крестьянствовал в Зауралье и обязанности полкового почтальона исполнял так же неторопливо, на совесть, как любую работу у себя в колхозе.

На второй день по прибытии на фронт попал Авдеев под бомбежку у Абганерово — более полусотни фашистских самолетов обрушилось на их артиллерийский полк. Авдеев сидел в неглубоком окопе, втянув голову в плечи, бледнея каждый раз, когда бомбы с диким воем устремлялись, как ему казалось, именно в его окоп. Рядом привалился спиной к земляной стене молоденький политрук в хрустких ремнях, с тремя кубиками на воротнике. Глядя на Авдеева, политрук сказал с обидным участием:

— Вот тебе, папаша, и боевое крещение.

Авдееву вдруг стало стыдно перед этим мальчишкой за свой минутный страх. Он пробормотал:

— Обвыкнемся. — И действительно полегчало.

…Авдеев шел все дальше степью. Она раскинулась без конца и края, — пустынная, выженная августовским солнцем. И хотя Авдеев привык к зауральской лесной прохладе, к затененным яркам и опушкам, но степь не казалась ему чужой: в ней чувствовалась особая, неповторимая красота просторов.

На повороте широкой, протоптанной тысячами ног дороги, возле подбитого танка со свастикой, был присыпан землей фриц. Из земли торчала лишь обгорелая, как головешка, скрюченная рука, поднявшаяся словно в крике о пощаде.

«Степь испоганили», — хмуря белые, выцветшие брови, подумал Авдеев.

Полуденное солнце изрядно припекало. Авдеев нагнулся, чтобы поправить обмотку, и под выгоревшей гимнастеркой ясно обозначились теперь взмокшие широкие лопатки.

До слуха донесся приближающийся знакомый звук.

Авдеев выпрямил спину, задрал вверх скуластое лицо и увидел в будто выстиранном и слегка подсиненном небе быстро растущую черную точку. Вгляделся в нее и безошибочно определил:

— Мистер Шмит…

Поравнявшись с Авдеевым, самолет стал отвесно падать на него, нудно воя. Иван Лукич шарахнулся в сторону от дороги, прижимаясь к земле, подумал: «Пугает».

Но самолет дал очередь, и пули зашуршали по стерне. Значит, подлюга, охотится именно за ним. Заметив неподалеку ложбинку, Авдеев дополз до нее, сбросил с плеча винтовку и, зло ругаясь, припал ко дну ямки. Земля, словно успокаивая, провела по его лицу шершавой ладонью. Только теперь он увидел почти рядом со своей щекой треугольную голову степной ядовитой змеи. Она чуть приподняла желто-бурое чешуйчатое тело и неподвижными зрачками-буравчиками внимательно глядела на красноармейца, как бы предостерегая его легким колебанием расщепленного языка. Желтый ошейник едва заметно растянулся и замер в напряженном ожидании.

Первым желанием Авдеева было вскочить, бежать от змеи, но коршун с черным крестом все вился над ним. Авдеев даже увидел злорадное лицо летчика. Он торжествующе что-то кричал. Злоба охватила Авдеева. Было обидно, что не обвык, как обещал мальчишке, что поспешно бросился от дороги в сторону, что испугался змеи, что, если выскочит из этой проклятой ямки, только доставит удовольствие подстрелить себя, как беззащитную куропатку.

Самолет снова дал очередь. Змея зашипела, показывая загнутые назад зубы, и пугливо свернулась.

Может быть, именно этот испуг змеи вызвал у Авдеева яростную вспышку гнева. Все клокотало в нем: доколе будет он ползать на брюхе по своей земле, вжимать голову в плечи!

Он перевернулся на спину, достал из сумки три патрона с черными носиками и выстрелил в низко кружащий самолет.

Привычный толчок приклада в плечо успокоил. Руки перестали дрожать. Выпуская вторую пулю, Авдеев всей страстью борющегося, всем телом своим проводил ее в темное воющее пятно. Там что-то вспыхнуло. Самолет еще оглушительнее взвыл, резко пошел вниз, врезался тупым носом в землю, и она тяжко вздрогнула.

Авдеев вскочил на ноги, сорвал с головы пилотку, хлопнул ею оземь, исступленно закричал единственной свидетельнице боя:

— Сбил! Видала! Сбил!

И прежде, чем побежать к дымящейся груде, еще раз победно и снисходительно взглянул на змею.

Огневые позиции нашей батареи расположены были на горе, которая называлась Сахарной Головкой: белесый конус ее выглядывал из зеленой поросли.

Отвесные скалы делали нас почти недоступными для неприятельской авиации. Гора была изъедена ходами сообщения, уступами, укрытиями, выдолбленными в неподатливом камне. Когда обстановка позволяла, мы навещали соседние батареи.

На этот раз к нам в гости заглянул капитан Бахрушин из второго дивизиона.

Вряд ли ему было более двадцати пяти лет, но он носил светлые густые усы, к пушистым кончикам которых то и дело нежно притрагивался ногтем мизинца, словно проверяя, на месте ли они. Артиллерийская фуражка его была щегольски сдвинута набок, а на груди висел превосходный бинокль без футляра.

С капитаном пришли двое моряков и невысокая девушка.

Поздоровавшись, Бахрушин сказал, обращаясь ко мне:

— Познакомься, комбат, землячка твоя — Мария, — и мне показалось, он заискивающе посмотрел на девушку.

Она не протянула руки, не улыбнулась, только внимательно оглядела меня спокойными, несколько суровыми глазами и не спеша перевела их вниз, где неясно проступал город у моря.

— Я здесь в школе училась… четвертой, — сказала она, ни к кому не обращаясь.

— Так мы соседи! — обрадовался я этой встрече с прошлым. — Я силикатный техникум окончил…

— Техникум рядом с нашей школой, вон стены остались. — Девушка села на ящик со снарядами.