После обеда мать спохватилась:

— Да, Наточка, тебе письмо.

— Что ж ты, мамуха, до сих пор молчала! Может быть, от Жени! Давай скорей, — бросилась она к матери, хотя от мужа из Кустаная, где он был в командировке, письмо получила только вчера.

— Нет, местное, — сказала мать, протягивая серый конверт, и, собрав со стола посуду, понесла ее на кухню.

Первые же строки письма оглушили Наталью Николаевну.

Анонимка, написанная явно измененным почерком, была оскорбительной и заканчивалась словами: «Думаете, вас любят! Терпеть не могут! И не только я… Остаюсь, к сожалению, вашим учеником…»

Словно чья-то рука сжала горло Натальи Николаевны. Ощущение непоправимой беды оглушило ее. Что-то важное и живое оборвалось в сердце.

Раздались шаги матери. Наталья Николаевна поспешно спрятала письмо в карман кофточки.

— От кого письмо, Наточка!

— Из редакции, — как можно спокойнее ответила она и, одеваясь, добавила: — Зайду к Маше за метод-разработкой. Я скоро возвращусь, ты не сердись.

На улице задумчиво падал снег. Полосы света от неплотно прикрытых ставен походили на белые подпорки домов. Учительница медленно шла тихим переулком. К горлу все время подкатывал комок. За что же так! Ведь о школе мечтала с десяти лет. Не балериной хотела стать, не артисткой, а только учительницей. Подружки были в играх ученицами, асфальт тротуара — классной доской. Когда окончила с медалью школу и открылся широкий выбор, подруги удивлялись: «Чудачка, охота тебе идти в педагогический, трепать нервы с такими сокровищами, как мы. То ли дело инженер-конструктор, геолог… Учительница! Это, может быть, и гордо звучит, но…»

«Кто написал пакостное письмо! Как теперь идти в школу! О каждом думать: не ты ли? И это — плата за все! Разве можно оставаться прежней! Ну ладно, буду, как чиновница, давать уроки…

А может быть, я действительно бездарна, желчна, и мне не место в школе!»

Вдруг сверкнула догадка: «Написал Светов из десятого класса!».

Она даже остановилась у решетчатой ограды, за которой внизу лежало скованное льдом море.

Как она не догадалась раньше, что написал Светов?!

Несколько дней назад в классе Наталья Николаевна пристыдила его:

— Ценность человека не в узких брючках, не в яркой расцветке галстука. Поверьте, совсем не в этом..

В следующие дни он при встречах делал вид, что не замечает ее. Ясно, он написал! А почтовый штемпель на конверте! Наталья Николаевна подошла к фонарю, приблизив к глазам серый конверт, стала разглядывать его. Вот даже час выемки письма есть. Вчера в пять часов вечера. Именно вчера занятия в десятом классе закончились около пяти, и она задержала комсомольцев: узнать, как идут дела на заводе. Светов не комсомолец. Почта рядом со школой. Он! И на адресе у буквы «и» закругление такое, как делает Светов. Открытие немного успокоило, но обида стала ожесточением.

Ночью, во сне, она утешала себя: «Письмо это мне только снится… А на самом деле все, как прежде».

Но во сне же тоскливо думала о сером конверте, что несчастьем притаился в кармане кофты.

Обычно Наталья Николаевна приходила в школу задолго до начала занятий. Сегодня же появилась а учительской перед самым звонком. Надо бы заглянуть в свой класс, узнать, выпустили комсомольцы, как обещали, стенгазету, посвященную заводской практике, или нет. Но и это делать не хотелось.

Войдя в десятый класс, она закрыла дверь, пожалуй, громче, чем следовало. Долго искала в журнале нужную страницу, даже не поднимая глаз, чувствовала, что класс насторожился. О, пусть они не думают, что она такая наивная и не сумеет разоблачить обидчика. И выдержки, и наблюдательности у нее для этого хватит.

— Расскажите, — так и не поднимая глаз, медленно произнесла она, — о письме…

Она неожиданно в упор поглядела на Светова. Он побледнел, Наталья Николаевна это ясно видела.

— …о письме Белинского к Гоголю…

Светов, справившись с собой, уже спокойно смотрел серыми глазами на учительницу, словно говорил; «Ну что ж, вызывайте, я не боюсь».

— Отвечать пойдет Светов.

Он отвечал хорошо, но раздражал манерой глядеть поверх ее головы, поджимать тонкие губы. «Иезуитские… Как искусно притворяется», — зло думала Наталья Николаевна, ставя четверку. Когда начала объяснять новый материал, заметила, что лохматый неповоротливый Дахно о чем-то шепчется с соседом.

— Прекратите безобразие! — неожиданно резко для самой себя выкрикнула Наталья Николаевна.

Собственный голос показался ей чужим, противным. «Надо сдерживать нервы, — подумала учительница. — Скоро начну бить кулаками по столу».

И уже обычным ровным голосом сказала:

— Не разговаривайте.

За две минуты до звонка она сделала еще одну попытку уличить Светова.

— Я хотела с вами поговорить об одном важном деле, — обратилась Наталья Николаевна ко всем. Ей опять показалось, что Светов насторожился. — Как вы думаете, не лучше ли вывесить нашу стенгазету в коридоре? Ведь всей школе интересно, как работает выпускной класс.

Светов презрительно улыбнулся. «Может быть, потому, что в газете есть статья, критикующая его! — подумала учительница. — Нет, писал он» — на этот раз бесповоротно решила Наталья Николаевна.

После звонка она торопливо вышла из класса. Было стыдно и своего неврастенического крика, и недостойных пинкертоновских ухищрений, и того, что поставила Светову четверку, хотя могла бы поставить и «пять».

Мысли метались в поисках ответа: как держать себя дальше!

В учительской сидела на диване, нахохлившись. Подружка Маша спросила озабоченно:

— Ты, Наточка, не заболела!

— Нет, — отрезала Наталья Николаевна, видом и тоном давая понять, что трогать ее не следует.

Рядом, у окна, пожилой историк Дмитрий Тимофеевич, поблескивая пенсне на длинном с горбинкой носу, говорил круглолицему добродушному преподавателю математики:

— Я вчера у Антона Семеновича Макаренко прелюбопытнейшую вещь вычитал — о педагогических бестиях.

— Что-то не помню, — признался преподаватель математики и достал ириску. Он отвыкал курить и раздражал курильщиков этими ирисками. Наталья Николаевна невольно прислушалась к разговору.

— Прочтите! — посоветовал Дмитрий Тимофеевич. — Не ручаюсь за точность, но, кажется, так: «Я лично никогда не добивался детской любви и считаю, что эта любовь, организуемая педагогом для собственного удовольствия, — преступление. Важно, что я воспитываю настоящих людей. А припадочная любовь, погоня за ней — вредны. Пусть любовь придет незаметно от ваших усилий… Педагогические же бестии, которые кокетничают в одиночку и перед учениками и перед обществом, хвастают этой любовью, никого воспитать не могут». А! Ведь точнее не скажешь!

— Я об этом тоже не однажды думал, — соглашаясь, кивнул учитель математики. — Главное, конечно, ответ перед совестью: все ли сделал для них так, чтобы выросли настоящими! Достаточно ли требователен, справедлив к ним и к себе! Вот это и есть чувство без приторности. Будущее в них любить. Остальное само придет. Ведь работаем не ради благодарностей и сердечных излияний, хотя, знаете, Дмитрий Тимофеевич, и это приятно бывает, право, приятно…

Звонок позвал в классы, но все время, пока Наталья Николаевна в этот день вела уроки, и позже, дома, она мысленно невольно возвращалась к услышанному разговору старых учителей. А правда, как поступил бы Антон Семенович на ее месте, получив вот такой грязный листок! Стал бы после этого по-чиновничьи относиться к труду! Распространил бы обиду на всех детей! Или постарался того же Светова сделать лучше, благороднее! Но для этого надо иметь самому большое доброе сердце, а не такое обидчивое, маленькое, как у нее.

Вскоре Виктор Светов заболел. Он работал в слесаркой, разгоряченный выскочил в одной рубашке во двор и получил воспаление легких. Наталья Николаевна знала, что матери у Виктора нет, отец, инженер-путеец, в частых разъездах, и поэтому в первый же свободный день решила поехать к Виктору в больницу. Она ни минуты не задумывалась над тем, как будет воспринято ее появление. Просто не могла не поехать, раз человек в беде.