Кстати, тут можно говорить о недостатке информации лишь в какой-то ее части, но не вообще о полном недостатке информации. Живя в любом закрытом, пусть сверхзакрытом, обществе, невозможно не знать, хотя бы отчасти, происходящего ужаса, и части для любого думающего человека вполне достаточной, чтобы усомниться: так ли уж это общество прекрасно, как об этом кричат, и так уж ли гениален его вождь? За всю свою сознательную жизнь, почти целиком прошедшую при Сталине, мой тесть имел информации более чем достаточно, чтобы хотя бы, по крайней мере, не плакать от восторга. А он плакал… искренне. Плакать в темном кинозале при виде вождя — этого даже при Сталине от человека совсем не требовалось, правда?

Оставим его. Обращаюсь к еще более убедительному для меня свидетелю: к себе самому. Первым сознательным воспоминанием моей жизни была коллективизация, сопровождавшаяся беспримерным голодом 1932–1933 годов. Отец мой был коммунист, был послан на село проводить коллективизацию, и он сам был в ужасе от происходившего, от гор трупов умерших от голода, от людоедства. Мои дед и бабушка, простые трезвые люди, считали советскую власть бедствием, я помню споры деда с отцом, и я, малыш, прислушиваясь к ним, был целиком, всей душой, на стороне деда, то есть с самого раннего детства уже я имел уйму страшной информации, при которой любить Сталина и советскую власть было просто невозможно. В восьмилетнем возрасте, видя знаменитый 1937 год, я воспринимал все то как опять-таки ужас. В школе все славословия Сталину и советской власти я принимал лишь как обязательный театр, как обязательные ритуалы, которые надо выполнять, чтобы элементарно не погибнуть. Войну я пережил в возрасте двенадцати — пятнадцати с половиной лет, причем два года находился в оккупации, в Киеве. Вот уж когда хлынула лавина информации о Сталине и сталинизме! На оккупированной немцами территории начинались расследования сталинских злодеяний, заговорили тысячи свидетелей, в газетах публиковались жуткие разоблачения. Другое дело, что немецкие фашисты оказались еще хуже, чем сталинские большевики. В данном случае я хочу подчеркнуть лишь одно: что к зрелому возрасту я успел насмотреться на действительность и так, и этак, и с одной, и с другой стороны и не видеть ужаса сталинизма не мог. Не мог не видеть!

После войны я стал пробовать силы в литературе, и потому меня тогда особенно ужаснули ждановские расправы с Зощенко, Ахматовой, с музыкой, с кино. Я помню свою реакцию на эти расправы, и мне кажется, что и сегодня моя реакция была бы такой же точно: отвращение и ужас.

И вдруг: исполнилось мне двадцать лет, я пришел в восторг от «сталинских строек коммунизма», сам поехал на такую стройку, читал с восторгом труды Сталина, а всех, кто не был в восторге, готов был считать врагами, в лучшем случае — ослами… Через три-четыре года это прошло. Но ЧТО было в эти три-четыре года? Что за наваждение?

Пожалуй, на сегодня хватит. Закончу вопросом, поиски ответа на который продолжу в беседе следующей.

4 февраля 1977 г.

Итак, это уже третья беседа, в которой я пытаюсь найти ответ на вопрос, почему человек способен преклоняться до беззаветности перед вождем, о котором говорится, что он гениален, мудр, прекрасен, в то время как все факты прямо вопиют о том, что этот «вождь» всего лишь гнусная, преступная личность. Я разбираю конкретно примеры массового поклонения Сталину — и потому, что это совсем свежо еще в памяти, но, главное, потому, что здесь у меня есть отличный материал для исследования под рукой: я сам. Я уже рассказывал, как до сих пор для меня остается загадкой, почему в период моей жизни от 1949 до 1953 года я восторгался Сталиным. Всего несколько лет, и было мне тогда двадцать и двадцать с лишним… «Молодой был, дурак был» — это не объяснение, потому что, когда я был еще помоложе, да вообще с самого детства, я видел так много ужасов сталинских времен, так много горя, жертв, что — говоря ученым языком, — обладая таким количеством и такой информации, уж никак невозможно было бы восхищаться Сталиным, и вообще большевиками, и вообще советской властью. И я не восхищался, пока мне не стукнуло двадцать лет.

Потом, через несколько лет, наваждение прошло. Прошло навсегда. И честно говоря, конечно же стыдно, что оно было. Но теперь, с расстояния лет, вопрос «стыдно — не стыдно» отходит на второй план, а на первом плане стоит: «почему то наваждение со мной было?» Я был всего лишь одним из миллионов, и с другими случалось то же самое, это было что-то типичное.

В прошлый раз я задавал вопрос, не объяснялся ли восторг перед Сталиным простым отсутствие информации о его черных деяниях? В моем случае — нет. Точно нет. Я рос в ужасное время, видел апокалипсический голод времен коллективизации, видел 37-й и другие годы, и вообще я к своим двадцати годам знал даже, может, слишком много о, так сказать, обратной стороне сталинской медали. В прошлый раз я рассказывал о человеке, который в седом ужасе прожил большую часть своей жизни при Сталине и тоже все знал, но тем не менее плакал от восторга всякий раз в кинотеатре, когда в журнале «Новости дня» появлялся Сталин, а после xx съезда точно так же с восторгом плакал, когда в «Новостях дня» показывался Хрущев.

Я думаю, что те люди, которые свое былое поклонение Сталину объясняют простым «ах, мы не знали», кривят душой. Можно не знать всего, но невозможно не знать ничего. Живя в каком угодно закрытом, сверх-закрытом обществе, невозможно хотя бы части чего-то да не знать. А для любого думающего человека и этой части должно бы быть достаточно, чтобы хотя бы усомниться, так ли уж прекрасен этот образ жизни и вождь, который его олицетворяет. Любое же такое сомнение логично никак уж не вяжется с искренним восторженным поклонением вождю, не так ли?

Это разве уж совсем глупенькие, наивные дети могли еще ничего не знать о преступности сталинизма, этакие Павлики Морозовы, у них в головах есть лишь то, чему их научили, и тут все понятно, тут не над чем задумываться. Это очень страшная категория — юные человеческие разагитированные личности в руках тирании, особенно когда им дают автоматы; а автоматы им дают довольно часто, к сожалению. Но юный Павлик Морозов, у которого есть только одна информация и никакой другой противоположной, — это хотя бы понятно, такой случай заслуживает не разбора, а — скорби.

Значительно хуже, но тоже абсолютно понятна другая категория захлебывающихся от восторга поклонников божества — политики.

Эти-то все видят, все понимают, но, не желая оказаться в числе жертв, предпочитают изо всех сил служить палачу, как тот же хотя бы Берия, как — я уверен в этом — большинство из уцелевшей от расправ сталинской номенклатуры. В литературе, например, таким был Фадеев; других писателей сажали, стреляли — Фадеев же был у Сталина подручным в этом деле, хотя прекрасно все видел и понимал… Тоже страшная категория, но тоже загадки не представляет. Ее преклонение перед Сталиным было якобы преклонением, даже часто, как в случае Берии, с ножом за спиной.

Якобы преклонения было много. Когда условия жизни в обществе таковы, что, не демонстрируя своего преклонения, человек просто не в состоянии элементарно выжить, то тут уж каждый должен участвовать в ритуале. Таких в сталинское время было, я думаю, куда больше, чем искренне поклонявшихся, но меня интересуют в данном случае искренние.

Искренних поклонников Сталина, я думаю, можно разделить на две группы. Одни просто не верили сведениям о преступлениях сталинизма. Имели информацию, могли знать, но раз ни на йоту не верили, то как бы и не знали, потому восторг их перед Сталиным был искренним и горячим. Это главным образом заграничные поклонники. Очень любопытное явление; в сталинские времена таких была масса, теперь вроде меньше, но все же есть. С первых же лет советской власти из Советского Союза на Запад просачивалось множество сведений о подлинном положении в стране, и о концлагерях, и расстрелах, ужасах голода, террора, убегали живые свидетели, документально фиксировали многие ужасы и западные люди, побывавшие в СССР, — информации хоть отбавляй. Но западные восторженные поклонники Сталина просто отметали ее как чистопробную ложь. И все. Очень просто. Показательное перерождение случилось не так давно с французским писателем Пьером Дексом. Он был когда-то именно таким — восторженным. Считал, что в Советском Союзе концлагерей, например, нет и быть не может. После xx съезда он был ошеломлен, а почитав Солженицына, был так потрясен, что написал об этом целую книгу. Хоть мне и очень трудно проникнуть в психологию такого типа людей, но все же их каким-то образом понять можно. Во всяком случае, и здесь все в конечном счете объяснимо.