Это была история о грешном мире. О дурных мужчинах и лживых подружках, совращавших молодых барышень. О сводницах и разоренных женщинах — все они, сбившись с пути истинного, оказывались в логове порока, в притонах чувственности — это были слова, которые я плохо понимала.

— А что делают в притоне? — отважилась я задать вопрос.

— Предаются чувственности, — последовал лаконичный ответ.

— Объясните, пожалуйста, что такое чувственность?

— Противоположность пристойности и порядочности.

— Да, но что это такое?

— Смертный грех. — Эрмина захлопнула книжку.

— Но как предаются этой… как это происходит? Пожалуйста, я не понимаю этого.

— Тебе и не надо понимать это, дорогая моя Минка. Для этого ты слишком молода. Запомни только одно: порядочная девушка ни о чем не знает. Только опустившиеся особы, я имею в виду особы без стыда и совести, бывают просвещенными. Ты просто слушай эти истории. Этого достаточно.

— Но мне все же хотелось бы знать…

— А я буду рада, если ты не будешь задавать больше подобных вопросов, — рассердилась Эрмина. — Тебе нужно просто запомнить: кто нарушает шестую заповедь, тому воздастся тысячекратно. Каждое прегрешение против целомудрия влечет за собой неотвратимую кару. А теперь подумай, как лучше выразить благодарность. Надо написать ответное письмо…

Остального я уже не слышала.

Меня вдруг бросило в жар. Весь сегодняшний вечер был сплошным нарушением шестой заповеди. Надо хранить целомудрие. А если умрешь, не успев исповедаться в прегрешении против целомудрия, неизбежно угодишь в ад. И сейчас был как раз такой случай.

Я вдруг почувствовала острую резь в животе, и какая-то еще неведомая мне боль пронзила все мое тело. Я жадно ловила ртом воздух, это принесло облегчение, но ненадолго. Судороги возобновились, накатывая с новой силой, и внезапно я ощутила странную влагу. Меня обуял смертельный ужас.

Я встала.

— Прошу прощения, мне нужно ненадолго удалиться.

Эрмина благосклонно кивнула, а я поспешила по длинному коридору к туалету. На каждом этаже было два клозета, и едва успев закрыть дверь на задвижку, я опустилась без сил на деревянную лавку рядом с круглой крышкой. Но не стала ее открывать, потому что нередко оттуда поднималось ужасное зловоние.

Я провела рукой под юбками. Мокро!!! Разглядев свои пальцы, я чуть не лишилась чувств. Они были темно-коричневого цвета — кроваво-коричневые.

Кровь! Помогите! Я истекаю кровью. Это кара. Ад протянул ко мне свои щупальца!

От ужаса я окаменела. Меня мутило. Я прислонилась головой к прохладной стене. Сердце стучало так, что шум его отдавался в ушах. Все кончено. Так воздается грешникам. Но я еще так молода и уже должна умереть — о таком я никогда даже не помышляла.

Из последних сил заставив себя встать, я доплелась до Эрмины, и сама чувствовала, что бледна, как полотно.

— Минка! — Моя гувернантка уставилась на меня как на привидение. — Что у тебя за вид?

— Я должна умереть, — хрипло пробормотала я и опустилась возле нее на стул.

— Нет! — решительно воскликнула Эрмина, заключив меня в свои крепкие объятья. — Что тебя так напугало?

— Я истекаю кровью, — выдавила я из себя, — у меня, наверное, внутреннее кровотечение, от верховой езды…

— У тебя живот болит?

— Очень. Я искренне раскаиваюсь, если чем-то обидела вас, и прошу у вас прощения.

— А спазмы тоже есть?

— Да.

Эрмина выпустила меня и поцеловала в лоб.

— Ты не умрешь, — сказала она решительно. — Все совершенно нормально. У тебя месячные. Они начинаются, когда человек становится взрослым.

— Правда?

— Никаких причин для беспокойства, душа моя.

Я с облегчением вздохнула. После первого поцелуя наступают месячные. Интересно. Я тут же подумала о Габоре. Бедняга. И у него было то же самое?

— И у мужчин тоже? — спросила я с состраданием.

— У мужчин нет, глупышка.

— А почему?

— Потому что они всегда должны оставаться сильными. Должны бороться. Защищать нас. Они не могут себе такого позволить… а теперь пойдем-ка с тобой наверх. Я предупрежу Цилли. А тебе опасаться нечего. Я уже ожидала, что у тебя вот-вот начнется…

— А почему наступают месячные?

— Да так, — сказала Эрмина неопределенно и глядя мимо меня.

— И как долго это длится?

— Дня три-четыре.

— Четыре дня? Каждый месяц? — в ужасе воскликнула я.

Эрмина засмеялась.

— Это ерунда, к этому скоро привыкаешь.

Наверху в моей комнате Эрмина тотчас расшнуровала мне корсет. Появилась Цилли с красными от усердия щеками и поздравила меня с тем, что я стала взрослой. В руках у нее был широкий белый матерчатый пояс с кнопками, который она повязала мне вокруг талии, а к этому поясу прикрепила нечто мягкое и толстое, похожее на струдель, который состоял из нескольких слоев белого, почти прозрачного материала. И эта штука пришлась мне между — пардон — ног. А поверх нее — «чтобы ничего не прошло» — вязаный красный шерстяной платок. И все это пристегивалось к поясу. Потом мне надели штанишки из черной ткани, натянули через голову ночную рубашку и уложили в постель. Эрмина дочитала до конца историю из мира лжи, пороков и чувственности, которую я тут же забыла, поцеловала меня с особой нежностью и сказала: «Моя взрослая Минка, желаю тебе спокойной ночи, а если что-нибудь понадобится, не стесняйся — стучи в стенку, и я тут же приду».

Она заперла мою дверь, и я слышала, как она вошла в свою комнату. Наконец-то одна! Я выпила принесенный Цилли напиток от бессонницы — стакан красного вина с сахаром и корицей, — но так и не смогла уснуть. Живот болел, я вертелась в кровати с боку на бок и злилась.

Действительно, один удар за другим! После неудобства корсета, скандальности моего рождения, животной природы того самого, смертей в родильной кровати, еще и по четыре дня истекать каждый месяц кровью! Я бы никогда не стремилась поскорее стать взрослой, если бы знала о месячных. И все время говорилось лишь: к этому быстро привыкаешь. А если не привыкнешь? Что тогда?

Но зато я получила сегодня свой первый поцелуй. И на пальце у меня было кольцо Габора. Я нежно провела кончиком языка по трем виноградным гроздьям, ощущая их прохладу и гладкость. И я не должна умереть. Это было самое лучшее! Ну и денек сегодня выдался! День моего обручения, 27 июля 1875 года. Его я никогда не забуду.

И как же все будет дальше? А что скажет Эрмина, если узнает? А моя тетушка? Она будет прыгать от счастья, это точно. Но я должна выиграть 18 августа. А завтра тренировка… с этими месячными, как это все будет происходить? Мне нельзя терять ни одного дня… ах, о чем это я! Габор целовал меня. А утром будет видно.

Дело обстояло хуже, чем казалось на первый взгляд. Четыре дня я лежала в постели без корсета и не могла сесть на лошадь. Это была настоящая катастрофа. Четыре дня не видеть Габора! Однако в воскресенье, 1 августа, кошмар закончился, и тренировки возобновились.

Не было счастья, да несчастье помогло: генерал не возвратился и в воскресенье. Мы снова поехали верхом с принцессой Валери, на этот раз — в Сен-Флориан, в великолепный Аугустинский мужской монастырь, который по своей красоте мог бы поспорить с любым замком. Принцесса, как всегда, была добра и на какое-то время оставила нас наедине. На этот раз я не теряла своих шляпных булавок. Мы обменялись лишь единственным поцелуем и, после того как я извинилась за четыре потерянных дня (истинную причину я не назвала), а Габор ответил, что все легко наверстать, возвратились в Эннс. Обошлось без происшествий. Начался новый этап наших отношений.

Последняя тренировка была посвящена конкуру. Сначала — теория, а затем — практические занятия, на которых отрабатывались безопасные приемы падения с лошади.

Впервые Эрмине было позволено присутствовать на занятиях, куда она прихватила с собой вышивание, но так и не притронулась к нему, а пристально наблюдала за каждым моим движением, жадно ловила каждый мой взгляд. И сколько я ни старалась вести себя как можно более безразлично по отношению к Габору, не уверена, что мне это удавалось.