Линц, в день Св. Сильвестра 1895

«Моя дорогая кузина, малышка Аннерли!

Как ты уже знаешь, скоро я покину Австро-Венгрию, чтобы отправиться в большое турне по Франции и обосноваться затем в Париже.

Я была так рада повидать тебя три месяца тому назад, когда по дороге из Санкт-Петербурга в Мюнхен заезжала в Эннс. За несколько часов, что мы провели с тобою вдвоем, я многое успела тебе поведать. Рассказала о том, как играла на фортепьяно перед царем, даже показала бриллиантовое украшение, которое он преподнес мне в знак благодарности за незабываемый концерт.

Теперь о моей бурной жизни с той поры, как я повзрослела, тебе известно больше, чем твоей матери.

Но о моей юности ты знаешь только по слухам. Тебе ничего не рассказывали, ведь я — яркая райская птица, роковая женщина, артистка, живущая по своим законам. В семье обо мне не говорят, потому что не хотят, чтобы ты стала такой, как я.

Последние десять лет мы с тобою почти не виделись. А ведь из всех родственников ты похожа на меня больше всех. Ты умеешь петь, музицировать, у тебя есть чувство юмора, ты умна. И я хочу, чтобы ты стала счастливой. Вот почему я сказала себе: Пора покончить со всеми этими тайнами. Аннерли должна узнать о том, в чем по сей день упрекает меня ее мать, обо всем, что произошло тогда в Эннсе, двадцать лет назад, — начиная с моей первой страсти до пресловутого сватовства, когда меня непременно хотели выдать замуж за солидного влиятельного человека.

Я рассказываю тебе это потому, что скоро ты должна выйти замуж. За богатого господина, которого едва знаешь и, как пишешь в своем письме, даже побаиваешься. Я рассказываю тебе это потому, что тебе уже пятнадцать. Ровно столько, сколько было тогда мне.

Ты выросла в приличном доме. А в приличных домах не просвещают. „Детей приносит аист“, — наверняка говорили тебе. Если же ты начинала сомневаться, то обсудить свои предположения было не с кем, все стеснялись до полусмерти.

Мы все еще живем в ханжеское время. На все, что касается тела, наложено строгое табу. Молодежь не ставят ни в грош. Считается, что до сорока человеку не о чем поведать миру и лучше держать язык за зубами. Кроме того, не следует задавать вопросов. Таков этикет.

Еще нам говорили: „Любовь — это для горничных. Девушке из высшего общества любовь не нужна, она берет в мужья того, кого назначит ей господин папа́“. Но поверь мне, Аннерли, это не ведет к счастью. Мне уже почти тридцать шесть, и я могу сказать, что знаю свет. Мне хотелось бы уберечь тебя от неприятного сюрприза в первую брачную ночь. И я хочу, чтобы ты сделала правильный выбор — выходить замуж или нет. У тебя нет необходимости хранить династию от вырождения. А потому не торопись. Продли, по возможности, свою юность, обязанности не заставят себя ждать. Я расскажу тебе, как я высвободилась тогда из петли, весьма экстремальным способом, надо признаться, но расскажу об этом с юмором, легко и непринужденно, чтобы ты все поняла сама, а когда-нибудь смогла дать прочесть это и своей дочери.

Но когда прочтешь, прошу, никому ни слова.

Ни своим родителям, ни тем более — поклянись мне! — Эрмине фон Фришенбах. Она не должна узнать о моих приключениях, о том, что случилось со мной тогда, в 1875 году за ее спиной, в австрийском городе Эннсе.

Я поведаю тебе также, что кроется за слухами, будто наша прекрасная императрица приходится мне тетушкой, а я ей кровной племянницей, и скажу тебе без обиняков, почему я стала причиной твоего появления на свет.

Я изменила имена твоих родителей. Безопасность есть безопасность. Но ты быстро догадаешься, кто они.

А теперь устраивайся поудобней, на той красной софе, что я оставила тебе в Эннсе вместе с письменным столом и фортепьяно, которое доставит тебе много радости.

Надеюсь, Цилли натопила печь, и ты не озябнешь за чтением. Сейчас ты окунешься в водоворот того времени, в то роскошное десятилетие, как стали его теперь называть, потому что в Вене жил тогда Ганс Макарт. Ты знаешь, я была знакома с этим гениальным художником. Кайзеровская империя еще нерушима, кронпринц жив, а Майерлинг — всего лишь тихий охотничий замок: еще не произошла та скандальная история, молва о которой, как пожар, распространилась по всему свету.

Я сообщу тебе мой парижский адрес и буду думать о тебе в поездке. Ты всегда можешь написать мне и расспросить обо всем, о чем пожелаешь.

Но сперва несколько слов о моем родительском доме, о котором тоже никогда не говорят. Я хочу покончить, наконец, со всеми сплетнями, хочу, чтобы ты сама во всем разобралась.

Ну и желаю тебе, моя малышка, хорошего Нового года, много радости, счастья, удачи, здоровья и бодрости, не поддавайся никаким принуждениям, держись стойко. И не забывай меня.

Крепко обнимаю тебя.

Навсегда твоя

Минка».

Что бы там ни говорили, а я не сирота, не подкидыш, не отпрыск обнищавших родителей, отнюдь нет, я появилась на свет в семье фабриканта. Снежным утром 2 февраля 1860 года, что считалось счастливым предзнаменованием.

Был светозарный праздник — Сретение. Жизнь рожденного в этот день всегда озарена солнцем, он притягивает к себе любовь, словно магнит, и тень не омрачает его пути.

На моем же пути сплошные загадки, причем с самого начала. Странным образом я родилась до срока — семимесячная, но вполне развившаяся, на удивление крепкая девочка. Живительно и то, что глаза и волосы у меня черные, тогда как все в нашем роду соломенные блондины.

Отца моего зовут Рюдигер Хюбш[1], но имя порой обманчиво. Отец, похожий на мопса, владеет фабрикой, что у городских ворот, — там шьют фески.

Матушка моя — белокурая уроженка Эннса — обучалась поварскому искусству в замке Эннсэг, у последней княгини Ауершперг, и это третья загадка. Разумеется, кухня Ауершперга славится во всей монархии. И маменька очень хорошо зарабатывала в замке в Венгрии, где она начинала свою карьеру. Но этого было явно недостаточно, чтобы накопить сказочное приданое, которое способствовало процветанию отцовского дела.

Откуда же такие деньги?

Мать состоит в родстве с Юлианой Танцер, владелицей знаменитого отеля «Черный орел». Они троюродные сестры по материнской линии, из почтенной эннской семьи. Отец мамы, белокурый чех, красавец на загляденье, был беден, в то время как папа́ Юлианы, хотя и был косолап, владел несколькими большими мельницами. Матушка моя всегда считалась «бедной родственницей». Тем не менее, она получила приданое чистоганом. Золотом! И такое роскошное, что отец сразу после свадьбы нанял новых рабочих и расширил маленькую фабрику вдвое.

К лету 1861-го, через год после моего рождения, он поставлял самые лучшие фески, красные, с черной кисточкой, мусульманской общине кайзеровской империи — многочисленным туркам, грекам, египтянам, албанцам, которые жили в крупных городах — в Вене, Офене, Песте, Триесте и в большинстве своем были зажиточными коммерсантами.

Да, он нанял еще и вышивальщиц, закупил дорогой материи и первым стал изготовлять по баснословным ценам фески для дам — маленькие шедевры, с синими кисточками, украшенные золотой нитью, серебряными бляшками и настоящим жемчугом.

Фабрика процветала.

Я принесла отцу благополучие. Но он ни разу не дал мне почувствовать это. Я его почти не видела. У него не было времени. А моя веселая, жизнерадостная маменька вела большой дом, устраивала дамские чаепития и изысканные званые вечера, щеголяла в шелковых платьях и настоящих драгоценностях, меня же предоставила Эрмине фон Фришенбах, гувернантке из Эннса, которая до сих пор мне предана.