Эрмина — мой ангел-хранитель. И если кто-то любит меня по-настоящему, то это она. Эрмина — маленькая энергичная брюнетка, круглолицая, с темными живыми глазами, от которых ничего не утаишь. Она умна и отважна, стоит выше суетных притязаний и потому почти не затягивается в корсет. Но есть и у нее одна слабость: она носит туфли на высоком каблуке и украшает прическу огромными яркими шелковыми бантами, чтобы казаться выше. Эрмина очень хорошо образованна, и это четвертая загадка.

Моя мать читать умеет, а писать — нет. Отец отлично считает, но в жизни не сочинил ни одного письма. Это, правда, никому не мешало. Лишь в 1869 году, через девять лет после моего рождения, было введено всеобщее обязательное обучение. Раньше учиться не заставляли. Кто хотел ходить в школу, тот и ходил. Кто хотел сидеть дома, сидел дома. Безграмотность была повсеместной. А меня воспитывали, как королевское дитя.

В три года я уже говорила по-французски, ела ножом и вилкой, училась чтению и письму, а в четыре разучивала первые гаммы на фортепьяно. В детстве я никогда не посещала школы. Меня учили на дому, а Эрмина прививала мне навыки, которые требуются девушке из высшего света: обучала нотам, пению, истории, религии, плетению кружев и вышиванию, а также географии, зоологии и ботанике. Я училась рисовать с натуры, писать акварели и портреты.

Мои манеры постоянно шлифовались: «Минка! Немедленно убери локти со стола! И больше никогда так не делай! Мерси! Говорить следует только тогда, когда тебя спрашивают. Зевать в обществе не принято. И никогда не чешись! Только если ты совсем одна. Ты же не обезьянка, не так ли, сокровище мое?»

Слово Эрмины для меня закон. Она знала большой свет. Знала, что для меня хорошо, а что плохо. Я слепо доверяла ей, она всегда была права. Да, с той поры, как я научилась думать, она ни разу не ошиблась.

Как я уже говорила, отец держался от меня в стороне.

Все изменилось, когда на свет появился мой брат Альбрехт. Наконец-то сын! С этой секунды я стала «благородной фройляйн». И отец принял мое существование к сведению. Но — только для того, чтобы видеть мои недостатки. То вдруг я оказывалась гордячкой: «Она что, думает, что лучше всех?», то меня обвиняли в тщеславии: «Только и крутится перед зеркалом, а сама страшней ночи». Я всегда стояла на его пути. Всюду. Меня просто было слишком много в доме. Так шли годы, я перестала понимать мир. Все теряло свой смысл. Зачем он велел воспитывать меня как благородную девицу? Затем лишь, чтобы попрекать в желании казаться «лучше других»?

А ведь он был хозяином в доме и мог в любой момент все изменить. Например, уволить Эрмину. Почему же он не делал этого? Но самое удивительное — он боялся Эрмину. Она даже спала в своей собственной комнате, что для гувернантки по тем временам было неслыханной роскошью. Гувернантки всегда спали в детской, а Эрмина — нет. Матушка моя тоже испытывала к маленькой Фришенбах огромное уважение. Словом, положение Эрмины в доме моих родителей было особым. Только вот почему? Я часто спрашивала себя об этом. Почему?

Разумеется, Эрмина была благородного происхождения. Но этого мало. У нее ведь не было состояния, своего дома, замка. Фамильное имущество унаследовал ее брат Фриц. А отец мой ценил деньги. Ему импонировали только богатые люди. Власть Эрмины имела иные причины. Я ломала себе голову, но все равно не могла найти разгадку.

В день моего пятнадцатилетия ситуация обострилась. Вечером начался снегопад, и я уже лежала в постели, когда отец неожиданно вошел в мою комнату, чего никогда не, бывало, ни разу за всю мою жизнь. Вид у него был престранный: соломенные волосы под сеткой (уже завитые и уложенные для завтрашнего городского бала), светлые усы прижаты белой повязкой, туго стянутой на затылке, в руке красный ночник, отбрасывающий причудливые тени на потолке. Вдобавок ко всему красные лоснящиеся щеки, водянисто-голубые глаза навыкате, коренастая фигура — он был похож на мопса в наморднике, и тут уж ничто не могло помочь, даже элегантный коричневый бархатный халат не придавал ему изысканности. К тому же, от него сильно пахло табаком, а приблизившись ко мне, он стал озираться по сторонам, словно что-то искал. Потом пододвинул стул и сел возле кровати.

— Читать благородная барышня научилась, — начал он в привычно резком тоне. — А ну-ка скажи мне: что написано над воротами веерной фабрики в Вене, на Нелькен-гассе 4, которая принадлежит моему другу Венцелю Керну?

— «Венцель Керн и сын», — сказала я твердым голосом.

Только не показывать страх. Этому меня научила Эрмина.

— А что написано над гостиницей «У золотого клопа»?

— «Игнац Клоц и сын».

— А на блестящем фоне над шелкопрядильной фабрикой, которую купил мой кузен Леопольд? Там что написано?

— «Владельцы: Леопольд Хюбш и сын».

— Верно! И что при этом бросается тебе в глаза?

Я молчала.

— Ты умеешь читать и писать, знаешь французский. Я пытаюсь понять, можешь ли ты еще и думать логически.

Я потупила взгляд и вздохнула. Я уже догадывалась, что за этим последует.

— Не знаешь? Итак, я тебя спрашиваю: видала ли ты где-нибудь в Вене, в Праге, в Крайне, в Ципсе, видала ли ты где-нибудь в Австро-Венгрии хоть одну вывеску с надписью: «Владельцы: Фриц Мюллер и дочь»? Видала? Да или нет?

— Нет, — коротко ответила я.

— А почему нет? Знает ли благородная барышня, почему нет? — Он посмотрел на меня поверх своей повязки, которая радостно задергалась. — Попробуй догадаться, раз ты такая умница-разумница?

Я молчала.

— Нет? Глупая гусыня! Тогда позволь сказать тебе, что такого не бывает. «Фриц Мюллер и дочь» — курам на смех! Такого нет во всем мире. «Фриц Мюллер и сын» — вот как это звучит, так, как и положено. — Он посмотрел на меня пронизывающим взглядом, встал и направился к двери. — Точно так же будет и у нас, — воскликнул он, берясь за ручку двери, — в моем доме. Фабрику получит Альбрехт. А над воротами будет написано: «Владельцы: Рюдигер Хюбш и сын»! Запомни это!

И тут вбежала Эрмина, в своем красном халате, со свечой в руке.

— Сударь! Что вы здесь делаете, ночью? Хотите испугать мою Минку? Я запрещаю вам это!

Отец опустил голову. Он стал вдруг похож на ребенка, которого поймали на воровстве.

— Сожалею, фройляйн фон Фришенбах, — пробормотал он подобострастно и сразу как-то съежился, — вынужденные обстоятельства, гм… выяснилось нечто принципиальное… Больше это не повторится. Целую ручки. Спокойной ночи. Целую ручки. — И отец исчез.

Я была совершенно потрясена. Дело не в фабрике. Производство фесок вовсе не было моим заветным желанием. Речь шла обо мне. «Притягивает к себе любовь, словно магнит?» Иллюзия. Я оказалась существом, никому не нужным, тщеславным и уродливым.

Самое ужасное — я ничего не могла изменить. Как бы я ни пела и ни играла на фортепьяно, как бы хорошо ни училась, какие бы картины ни писала и как бы выразительно ни декламировала наизусть целые театральные пьесы, все равно я никогда не стану сыном, никогда мое имя не будет красоваться на вывеске, и отец никогда не будет гордиться мною.

Всю ночь я размышляла о своей судьбе.

Последнее время отец вечно чем-то озабочен. Он постоянно в разъездах, у него какие-то дела в Леопольд-штадте; вдруг выяснилось, что он потерял очень много денег два года назад, в 1873 году, на Всемирной выставке в Вене. Правда, это случилось не с ним одним. Хотя выставка была великолепна и значительно подняла престиж Австрии, через восемь дней после открытия случился биржевой крах. Затем разразилась холера. Потом настала отвратительная погода, и многие гости не приехали. Девятнадцать миллионов гульденов было вложено во Всемирную выставку, а отдача — только четыре миллиона. Но разве это моя вина? Я не имела к этому никакого отношения. Чего же добивался мой отец? Какие тучи сгущались над моей головой?

На следующий день в двенадцать все стало ясно. Мы с Эрминой в виде исключения обедали не в моей комнате, а сидели за столом вместе с родителями. Мне не пришлось даже стоять, как это полагалось детям. Мне поставили стул, словно взрослой. И это было весьма кстати, иначе я за первым же блюдом (телячий язык в пикантном соусе — от одного вида которого мне становилось дурно) упала бы в обморок.