…Конечно, и холод, и голод, и трудную дорогу лучше всего выдерживают молодые. Но зато, как положат голову на подушку, дрыхнут без задних ног.
— Проснись, тебя к телефону!
— Кто?
— Откуда я знаю… — Мать пожала плечами. — Спишь, будто перед дождем.
На дворе распогодилось. Солнечно. Тепло. Жить хочется. Дедушка на завалинке грел свои кости. Складывал лозу. Готовился подвязывать виноградник. Увидев меня, заговорил:
— И ты, парень, цвести собираешься? Вылупился, значит… Открыл глаза!..
Отца в сельсовете не было. Дядя Маноле, заместитель отца, без конца дул в трубку, надрывался:
— Алло! Алло! Что? Собрать народ?
Потом повесил трубку. Красным липованским платком вытер пот со лба. Отвел душу бранью:
— Как затрезвонит эта дьявольщина — страх божий!.. Ни фига не слышно! Черт бы побрал этот телефон! Никак не могу к нему привыкнуть.
Я и не смог узнать, кто меня вызывал.
— Леший их разберет… Звонит каждый, кому не лень.
Снова затрещал телефон. Дядя Маноле с мольбой взглянул на меня. Я снял трубку.
Вдруг целый шквал хлынул мне в ухо. Говорил Алексей Иосифович Шеремет.
— Что, к вам в Кукоару еще не дошла советская власть? Где председатель? Почему повесили трубку?
— Здравствуйте, Алексей Иосифович.
— ?!
— Да, это я…
— Поздравляю… — заговорил он иным тоном. — От души. Новых успехов!
— Спасибо, но…
— Знаю, отлично знаю! Не строю на этот счет никаких иллюзий… Пройдет еще много времени, пока станешь настоящим секретарем райкома. Но станешь!
— Благодарю…
— Одной благодарностью не отделаешься… Достань блокнот и запиши. Сегодня окружен Берлин. Соберите в клубе народ, сообщите эту радостную весть. Выступи с лекцией. Не забудь о подготовке к севу. Посевная теперь фронт крестьянства.
Да, не зря молвится: дождь ли, снег — дороге не стоится.
Не стоялось фронтовой дороге. Она вела к концу войны. Скоро петля захлестнет палачей. Берлин в кольце!
Мать моя, мамочка! Я совсем позабыл о своем новом звании секретаря райкома комсомола. Забыл все на свете. Радоваться? Грустить? Да что это все, что мои личные дела по сравнению с вестью о том, что Берлин в клещах?
Надо найти отца. Сообщить новость. Надо собрать Кукоару в клуб.
4
Отца застал у тетушки Анисьи. Он сунул корове в пасть деревянный колышек, и девушки гоняли ее по двору. С влажной морды падали клочья пены.
У края завалинки отец мыл руки и говорил с несколькими парнями.
— Такое дело… Я вам разрешаю, потому что Жуков вошел в Берлин. А так ни за что не разрешил бы.
— Разрешил… И фронт с нами заодно, и сам господь бог.
— Слушай, а ты чей?
— Тудоракэ…
— Смышленый, в отца…
— Вы отца не трогайте.
— Ну, а чем господь вам помогает, хотел бы я знать?
— Первомай совпал с пасхой, дядя Костаке.
— Что ты имеешь в виду?!
— А что?
— Иными словами, вы праздник устраиваете по случаю Первого мая? Не пасхи?
— Ну конечно.
— Придумано хитро… Молодцы! Будь по-вашему, — согласился отец. Можете договариваться с музыкантами.
Я замер от удивления! Как узнал отец, что войска Жукова в Берлине?
Тетушка Анисья торопилась с глиняным кувшином в погреб за вином. Не знала, как отблагодарить отца за помощь.
— Если хотите кормить корову зеленой люцерной, надо накосить заранее… дать ей привять… Или смешивайте с соломой. Скотина не захворает, молока будет вдоволь. А так — мало толку. Не разрешайте ей пастись на люцерне, да еще по росе. Разве так можно, девчата?
— Грехи наши тяжкие! — повторяла тетушка Анисья.
По дороге домой я спросил:
— Откуда ты знаешь, отец?
— Про Берлин?
— Да.
— Вся Кукоара знает!
— Я думал, что несу тебе новость.
— Какая же новость? Большие вести сразу доходят к людям. А весть о Берлине… Ее же поют все телеграфные провода! Поднимаешь трубку — тысяча голосов наперебой. Люди потеряли сон… Вся Кукоара знает.
— Звонили из райкома.
— Да, насчет митинга… С самого рассвета только об этом и разговоров. Что сказать людям? Они и так все знают…
— Про сев не забудь!
— Сев… Разве люди сеют по писаному? Мы, что ли, учить их будем?
У перелазов люди толковали — стояли по-весеннему, с непокрытыми головами. Большую весть крестьянин всегда встречает, сняв шапку.
— Наши в Берлине, Костаке…
— Бог им в помощь! — отозвались голоса.
— Глянь-ка, пожалуйста… Когда вышло это письмо?.. — попросил отца пожилой мужик.
Жена дяди Штефэнаке, съежившись, сидела на завалинке. На коленях лежало сито, полное писем. Раньше она по весне выносила на подворье в этом сите пушистых цыплят. Теперь, как вернулась из эвакуации, целый день дымила махоркой. Не наведывалась к соседям. Никого не хотела видеть. Словно всех винила в смерти Штефэнаке.
Была она совсем неграмотная, двух слов прочесть не могла. Но письма, зачитанные почтальоном, помнила дословно. Писем у нее целый ворох. От четырех сыновей. Трое погибли на фронте. Четвертый ранен, лежит в госпитале в Киеве.
Пишет, что добыл трофей — набор плотницких инструментов. Иные приезжают из Германии с радиоприемниками, часами. «Я же обзавелся рубанками и фуганками. Целый ящик. Еле от земли отрываю. Подлечусь, привезу домой… После нынешней войны плотницкое и столярное ремесло будут в большом почете».
Дедушку Тоадера я привел домой обедать с лужайки, что возле ветряных мельниц. Лежал вместе с бадей Василе Суфлецелу в густой траве, близ ветряка, спаленного молнией. Оба прислушивались к земле. То одним ухом, то другим.
— Я этим проводам ихним… верю, да не особо, беш-майор! А земля не подведет. Слышишь, как гудит и клокочет… У земли свой магнит, коровья образина!
Он искоса взглянул на меня — не засмею?
Видно, не хватало шариков у бади Василе. Человек грамотный, положительный, а прислушивается к стариковским бредням!
— Нет, Берлин, дед Тодерикэ… это Берлин!
За последние две тысячи лет верующие, наверно, столько раз не упоминали Иерусалим, сколько за последние несколько дней жители Кукоары германскую столицу. Она была у всех на устах. Повторяли вместо приветствия:
— Берлин! Берлин! Берлин!..
Чокались крашенками. Обнимались. Мирились те, кто враждовал почти всю жизнь.
— Наши-то справляют пасху в Берлине!
— Думаю, им сегодня выдали по чарке.
— Нужна им теперь водка!
— Станут они теперь терять время на нее!
— Там земля горит…
— Камня на камне не осталось.
— На праздник выдают водку! — настаивает бадя Василе.
Вертится карусель с четырьмя сиденьями, одно за другим. Парни отнимают платочки у девушек. Посылают их в сады. И посылают в лес.
Пчелы в желтой пыльце перелетают с цветка на цветок. С черешни на вишни, с вишен на черешни. Божьи коровки ползут по стояку карусели. Все так же, как десять лет назад. Как век, тысячелетия назад. И все необыкновенно. Людские лица, глаза, помолодевшие от счастья.
— Повезло молодым. Май совпал с пасхой. Два праздника сразу… И радость такая!
— Конец войне в Берлине!
— Да, да… Сегодня солдаты получат двойную порцию водки! — вздохнул бадя Василе.
— Василикэ… Пойдем, дядя нальет тебе стаканчик… За здоровье Митри.
— Пошли, дядюшка. В нынешнем году справляю пасху и без водки и без трезвой, левой руки!
Хохочут мужики. Но у них на лице — тень грусти. Шутка бади Василе не так уж безоблачна.
— Надолго запомнится эта пасха.
— И Первомай.
— Все забывается… Во сне вижу себя всегда с двумя руками…
— А мне все снится, что проваливаюсь в колодец…
— Не иначе, оженишься, Иосуб.
— Ха-ха-ха…
— Так, значит, хочешь стакан водки?..
— Давай, коли не шутишь.
— Что еще тебе, Василикэ: хлеб или калач?
— Можно калач. Он тоже лицо Христово.
Мужики добродушно смеются ответу бади Василе. Повторил еще раз слова своего детства, когда был пастухом, когда усыновил его Негарэ. Этого не забыть, не избыть.
