— Оставьте меня в покое, люди добрые, хочу растить детей!

— А что случилось? — спрашивали «люди добрые».

— Сделал крылья из дранки, взобрался на амбар и слетел головой вниз, в конские ясли…

— Ужас!

— Хорошо, что шею не сломал.

— Все из-за этого кино… Чего там не насмотрятся!

Никэ, лежавший с перевязанной ногой, с рукой в гипсе, притворялся, что болен куда сильнее, чем на самом деле: мать уж и лучший кусочек даст ему, и утруждать не станет. Таким рос Никэ: хитрости жизни уразумел сызмальства.

После ухода гостей мать полдня ходила расстроенная. Сколько она намучилась, пока приучила отца к хлебопашеству. И ведь сумела! Теперь вот-вот, и все ее труды пойдут коту под хвост. Уж очень слабо сопротивлялся отец… Вдруг он снова скажет, что поясница болит от жатвы… что не умеет отбивать косу… Господи боже, что ей надо? Покоя и добрых урожайных лет. Так думала она, глядя на нас, подросших, пригодных для работы. И на отца, умело ведущего хозяйство. И на деда с бабушкой, как-то утихомирившихся и примирившихся со своим зятем.

А я был не прочь, чтоб отец стал секретарем! Про себя думал так: если дядя Штефэнаке, ни разу не надевший иных штанов, кроме домотканых, из шерсти своих овец, если дядя Штефэнаке, который даже теперь, когда подешевели спички и папиросная бумага, крутит свои цигарки из кукурузного листа, прикуривая от фитиля и кресала, — если он может быть председателем, почему же мой отец не годится в секретари?!

— Не твое дело придираться к Штефэнаке, — обрывал меня отец. Нетороплив? Ну и что! Люди, которые при законе, не должны торопиться… Дядя Штефэнаке как раз подходящий человек…

— Страшно подходящий! Не дай бог, трут у него намокнет!

— Слушай, Тоадер, у тебя, кажется, спина чешется.

— Теперь драть запрещено! — вмешивался Никэ.

— А ты все ищешь справедливости, Никэ! Но не след соваться в разговор старших. Хотя бы потому…

— Потому, что не можешь… фью-и-ить! — Я засмеялся, раскинув руки подобно крыльям самолета.

— Хватит вам… — осадил нас отец. — Займитесь делом.

Насчет дяди Штефэнаке я был все-таки прав. Он не отличался ни торопливостью, ни сноровкой. Так было еще в пору, когда дети его были малы. Так же и теперь, когда они уже взрослые. Идет по полю с плугом, вдруг захочет курить — свернет на обочину дороги, залезет под телегу и начнет стучать кресалом, пока его не догонит жена с обедом в полдень. Чтоб у мужа работа спорилась, бедная женщина старалась дома получше высушить трут и заботливо насыпала табак в кисет. Тогда лучше работника, чем Штефэнаке, трудно было отыскать на земле!

Не знаю, куда повернулась земная ось, но село наше только и думало о веселье. Ждали — не могли дождаться вечера, чтобы услышать чарующий зов скрипки Вырлана и, поужинав ли, нет ли, мчаться в клуб. Ноги мои не касались земли, сердце раздувалось, как хлеб на дрожжах. Оттого, может, что мне страсть как везло в делах сердечных, или оттого, что в селе был нескончаемый праздник — с ярким светом, сеявшимся сквозь зелень деревьев из домов, где люди, наморщив лбы, корпели над книжками, или от множества новостей на каждом шагу… Ведь об одних только кожаных перчатках дяди Гори Фырнаке и шерстяной шали тетушки Анисьи у нас судачили недели три. Как-то даже отца моего проняло: отправился в город и вернулся с ворохом новостей. Понимающе посмотрел на меня, прокашлялся:

— Вот какая штука… Принес тебе учебников… в Теленештах открывается молдавская школа с интернатом. Что, если тебе туда податься? Ты как считаешь?

— А как с допризывной подготовкой?

— Это уж моя забота!.. Поговорил с дядей Штефэнаке. Ради такого дела, когда у сельского парня рвение к наукам, не грех сделать скидку и записать его в сельсовете на год-другой моложе… «Только пусть учится. Теперь большая нужда в кадрах!» Так он сказал.

Как в поговорке: было бы озеро, лягушки найдутся.

Вдруг оказалось, что мне в школу пора, да еще рвение у меня замечено особое!

Отец силился объяснить матери, что означают слова «интернат» и «кадры». А я, шевеля губами, пытался читать принесенные из города учебники — привыкал к ярму. Не без страха думал: вдруг отец начнет проверять, как читаю? Дела обстояли худо. «Свадьба княжны Руксанды» Михаила Садовяну с церковной печатью на титульном листе так и лежала с неразрезанными страницами. Не знаю, как другим, но мне трудно было приохотиться к чтению. А ведь добрый пример, слава богу, был под боком. Отец проглатывал книги, как говорится, с мамалыгой. Каждую зиму у нас в семье возникали из-за этого раздоры: матери жалко было керосину: пишут всякую брехню, а ты жги керосин по ночам!..

В клуб я пришел в растрепанных чувствах. Вика сразу почуяла неладное. А я вспоминал слова, вычитанные из городских учебников. Сопоставлял один алфавит и другой, путал все буквы на свете.

— Вот что, будешь меня ждать?

— Господь с тобой, а куда ты денешься?

— Ты, Вика, скажи: будешь ждать меня — хорошо, не будешь… Хочу знать… Я уезжаю в интернат!

— Надолго?

— Понимаешь, сейчас большая нужда в кадрах…

Вика еще не успела услышать про «интернат» и «кадры», как и моя мама. Она прислонилась головой к моему плечу и начала вздыхать.

Молодой Вырлан наигрывал страстную мелодию. Парни и девушки так отплясывали, что стекла звенели. А нам предстояло расстаться…

— Ты мне будешь писать, Тоадер?

— Буду…

— Ты красиво пишешь…

— Тебе кажется.

— Нет, не кажется!

И чтобы доказать мне свою искренность, принялась читать наизусть все «мои» душераздирающие альбомные стихи, «составленные» директором школы, господином Хандрабуром в молодости, в лицейские годы. Несмотря на то что на душе скребли кошки, я как-то сразу приободрился.

Я знал, что директор давно уехал за Прут и мы веселимся в его доме, где теперь клуб, но из-за привычки к почтительности чувствовал себя так, словно у стен были глаза и уши и они могли услышать тайну давней любви, сейчас произнесенную с новым жаром. И где?! На веранде того же дома, где состарилась и угасла эта давняя любовь, где она осталась только в альбоме, завалявшемся на чердаке!

Все лето парни приходили ко мне, чтобы я сочинял им любовные стихи и письма к девушкам. Мне нравилось, что они меня просят, ищут моей благосклонности, даже дружбы. Я помог бы им от всего сердца — у всех у нас одна тоска, не дающая ни спать, ни есть. Но в конце концов что я мог сделать? Братец мой Никэ раз десять переворошил хлам на чердаке директора, но не нашел больше ни одной тетради со стихами и письмами. Альбом, которым я когда-то завладел, был единственным. Чтобы заполучить его, я тогда три воскресенья подряд пас коней вместо Никэ; он не хотел отдавать. Как говорится, брат братом, а табачок врозь.

Забрезжил рассвет над мостом Негарэ, а я все еще искал ласковые слова для Вики. Пусть не думает, и в интернатах люди живут! Ничего страшного…

Чего только не скажешь в пылу! Но только на другое утро я, поднявшись на холм, сразу почувствовал, что сердце разрывается. Нелегко расставаться с садами и виноградниками, со знакомыми с детства людьми! Меня словно провожало все село, с причудливыми воспоминаниями, печальными и забавными происшествиями, с оборванными, так и не завершенными историями.

Я шагал молча и сосредоточенно. Молчал и отец, он у меня был не из говорливых.

У опушки леса нас догнал долговязый Горя Фырнаке. Он шел уже не так быстро: а крутые горки, как известно, любого укатают. Опустился на изгородь овечьего загона, под навесом, снял перчатки, о которых было столько пересудов, выдохнул усталость из груди.

— Осень у нас будет долгая! Как жарко, сударь, а? Смотрите, как плывут паутинки… А вы по какой оказии?

Отец сказал ему, по какой причине торим дорогу, и Горя одобрил нас, хлопнув перчатками по голенищу сапога.

— Разумеется, сударь, позарез нужны кадры. Вот, к примеру, я. С допризывниками занимаюсь, спортивные соревнования провожу. Да, вы знаете, сын Георге Лунгу метнул молот на рекордное расстояние! В вечерней школе опять же… директором хотели назначить. Нет, я решил остаться рядовым педагогическим кадром… Сил моих нет, сударь. Большая нехватка кадров. Огромная страна, колосс. Кадры и опять кадры! И вот приходится терять целый день из-за какого-то дурацкого происшествия.