Поздним вечером Гончарук прикурил от керосиновой лампы и взглянул на меня почти испуганно.
— Он не говорил, что фронт ему надоел?..
— Нет, не говорил.
— М-да-а!.. Загадочка!..
Мост одиннадцатый
1
После первого месяца занятий я убедился, что Прокопий Иванович любит свою работу, своих первоклашек и дети отвечают ему взаимностью. Он устраивал с ними экскурсии в поле, где они ловили мотыльков, стрекоз. Был с ребятами прост. Подвернет какой-нибудь малыш ногу, Прокопий Иванович берет его на руки, веселит шуткой-прибауткой — тот невольно засмеется сквозь слезы.
Особенно умел Прокопий Иванович ладить с родителями. Садился на завалинку, пил с хозяином кислое, неотстоявшееся винцо. Толковал о том о сем: у крестьянина всегда найдется про запас тема для задушевной беседы. Все думы свои он поверяет земле в поле и приятелю за стаканом вина, где-нибудь на завалинке.
По правде говоря, мне даже стало казаться, что дружба Прокопия Ивановича с моими односельчанами зашла слишком далеко. С некоторых пор его ученики — сегодня один, завтра другой — стали приносить ему в школу то кувшин вина, то кувшин молока, то несколько горячих плачинт, только что вынутых из печи.
— Прокопий Иванович!
— Ну… а что мне делать?
— Над вами же смеяться станут! — вспыхивала Нина Андреевна.
— Подумаешь, барыня.
— Вы превратили школу в корчму.
Только математик не встревал в дискуссии. Сидел в углу стола и отчерчивал поля в тетрадях. Когда Нина Андреевна, хлопнув дверью, выскакивала из учительской, математик начинал хохотать, вставал и неторопливо приближался к плачинтам Прокопия Ивановича и кувшину вина.
— Барской гордостью сыт не будешь! — огрызался Прокопий Иванович. Он высматривал учительницу во все окна. Слегка остыв, тоже принимался за гостинцы. А как же жить? Выкобениваться перед сельчанами?
После всех размолвок он шел домой, составлял планы на завтрашний день. Смазывал дегтем сапоги, наряжался — и в клуб. Там он сутуло танцевал весь вечер…
А вечером Нина Андреевна снова прибегала ко мне и топала своим остреньким каблучком:
— Федор Константинович! Какой вы после этого директор? Этот неотесанный тип позорит нас всех!
— Как позорит?
— Вы же, слава богу, здешний…
— Да, я из Кукоары… Но…
— И вы не слышали, что этот мужлан ходит на посиделки? Водится с девушками… Целыми ночами вместе со своими приятелями гикает у моих ворот.
— Не слышал, Нина Андреевна. Честное слово…
— Я прошу относиться ко мне с уважением.
— Разумеется.
Мало того что дома дедушка топал на меня, теперь добавилась еще Нина Андреевна. Понятно, моего крестьянского долготерпения хватило бы и не на такое. Но что меня окончательно выводило из равновесия, так это слезы Нины Андреевны. Как начнет реветь, ничем не уймешь. Ну что за характер, прости господи!
Достаточно было парню из клубного хора сфальшивить, Нина Андреевна тут же выскакивала и летела ко мне. Размахивала над головой своими крохотными, как орешки, кулачками, безутешно рыдала. Губы дрожали, как у маленьких капризных детей.
Видно, в каждом человеке есть какое-то равновесие. Вся жизнь Нины Андреевны была поделена надвое: половину она пела, половину плакала.
А что на моих весах? Я, согласно притче, вступил в годы, одолженные моими предками у кроткого трудолюбивого животного. С некоторых пор я уже сбивался со счета: во сколько упряжей запрягался, сколько телег перетащил. Связки тетрадей целыми пудами носил на своем горбу из Теленешт. Керосин и лампы тоже.
В воскресенье, когда все отдыхали, я вместе с комсомольцами пахал и сеял солдаткам пшеницу. Сам товарищ Фесенко, первый секретарь комсомола Молдавии, застал меня однажды в воскресенье на пахоте. И похвалил, назвал молодцом. Честно говоря, секретарь был совершенно прав. Чего греха таить! Учителем и директором школы стал я с бухты-барахты. Пахать же и сеять учился исподволь, годами, не на двухмесячных курсах!
Возможно, я слишком увлекся плугами и сеялками. Однажды в понедельник утром учителя посмотрели на меня весьма хмуро. Ответили на приветствие и уткнулись носами в свои тетрадки.
— Что случилось, товарищи?
— Случилось…
— Попали мы в эту дикую глушь!
— И сами одичаем!
— Везде директора и досуг организуют!.. — ударил кулаком по столу Прокопий Иванович. Он мрачнел и веселел мгновенно, без подготовительного настроя, что присуще более тонким натурам.
— Что организуют, Прокопий Иванович?
— Как его… Это…
— Бал!
Математик провел последнюю линию на тетрадном листе и торжественно поднялся.
— Называется это бал, Прокопий Иванович!
— Бал так бал. Разве я против? Надо пойти договориться с цыганами…
— Хе-хе, — засмеялся математик.
— Не хихикай, Яцку.
— Ты же видишь, наш директор понятия не имеет, что такое учительский бал…
— А ты объясни ему. Язык у тебя есть?.. — приструнил его Прокопий Иванович.
— Садись за стол и запиши. Во-первых, пригласительные билеты, математик загнул палец. — Во-вторых, буфет: питье, закуски… Потом уборка помещения. Кто будет ответственным за это? А чтобы получился хороший зал для танцев, надо раздвинуть дощатые стены, перегородки между классами. Вся школа превратится в один зал. Кто обеспечит цветы? Кто займется распространением билетов? Приглашения будут стоить дорого, девушки не платят. Кому поручим пригласить учителей из соседних сел?
Когда математик дошел до семян конопли, пальцев ему не хватило.
— Зачем конопля? — возмутился Прокопий Иванович. — Лучше нажарим семечек… Кто захочет, будет щелкать…
— Конопля не для щелкания, Прокопий Иванович. Коноплю надо посыпать на пол. Танцующие ее разотрут — ни пылинки не подымется.
— Куча забот, Яцку. Фантазия у тебя, ей-богу!
— Зато настоящий учительский бал.
— В селах, что эвакуировались, хоть шаром покати, нигде конопли не найдешь, — вставил я.
— Может, ореховые ядрышки, Яцку?
Не годятся. Не так трещат под ногами, не так пахнут, как конопля. Она же благоухает: духи! А на ореховых ядрышках поскользнешься и шею сломаешь.
— Ну и морока! — ворчал Прокопий Иванович.
Думал-думал, потом снова трахнул кулаком по столу:
— Ладно… Пойду домой, притащу из своего села торбу конопли. Будет здорово, ох и натанцуюсь!
Нина Андреевна хлопала глазами, точно кукла, и только вздрагивала каждый раз, когда Прокопий Иванович ударял кулаком по столу.
— Поставлю Илие Ингуряну у дверей, ни один черт без билета не пройдет! — попытался я закруглить разговор: учителя уже опаздывали на урок.
Но на перемене Нина Андреевна снова затопала острым каблуком по полу.
— Видеть не могу этого хулигана!
— Но мы не можем отгородиться от сельской молодежи…
— Видеть не могу. Я выставлю его!.. Каждую ночь вместе с Прокопием Ивановичем гикает у моих ворот… Как вам не стыдно, Прокопий Иванович… А еще комсомолец!
— А что, комсомольцы не имеют права гикать, когда хотят и где хотят?
— Учитель же, слава богу!
— Ну и что? Учителю нельзя гикать?
— Хотела бы я знать, с кем вы придете на бал!
— Не беспокойтесь, девушек хватает. И даже чересчур. Не буду цепляться за ваш хлястик…
— Еще бы! Ходите на посиделки, как деревенский парень!
— Что же мне, водиться с женатыми?
— Ведите себя с достоинством, подобающим учителю.
— Учителю на посиделки ходить нельзя?
— Учителю нельзя ковырять в носу, нельзя увиваться за девушками.
— Хе-хе, что же вы хотите? За кем мне увиваться?
— Святой Сысой! Святой Сысой!.. — Нина Андреевна, залившись румянцем, выскочила из учительской, забыв классный журнал.
От возмущения даже не заплакала.
— А что она ко мне пристает?
— Может, влюбилась? — усмехнулся математик. Заложил тетрадь линейкой и пошел на урок.
— Неужто?! — удивился Прокопий Иванович.
