«Ауфвидерзейн, гутэ нахт!»
Немцы сатанели от злости.
На этот раз У-2 летел вдоль Прута с линии фронта. На заре около Бельц свернул в долину Реута. Шел почти над самой водой. «Щуки» атаковали его, строчили из пулеметов, но ничего не могли сделать: их моментально относило в сторону на два-три километра. А «кукурузник» скользил над самой водой, возле ив и ракит, и в удобных случаях сам еще отстреливался из пулемета. Случилось так, что в то утро в небо взмыли несколько советских истребителей. Совместными усилиями одна «щука» была подбита и упала в долину Вадулеки. Гончарук, начальник милиции, обзавелся парой новехоньких хромовых ботинок, а я из немецкого алюминия сработал не меньше десятка гребешков для девушек.
А мать чуть не умерла со страху. Во время воздушного боя над рекой Никэ преспокойно купался. Разумеется, домой вернулся как ни в чем не бывало. Но, получив несколько ударов метлой, рассказал все, как было…
— Вот пойдешь у меня на прополку! Помощник называется! Коней пасет… Нет, теперь будешь собирать для них траву. А то погубишь и коней и меня…
— Займись работой, дочка! Я пойду с лошадьми…
Я не узнавал деда. Не он ли поносил коней всячески? А теперь соглашается пасти…
Тем не менее я знал: слово деда — закон. Сказано — сделано.
На другой день мы встали, вместе позавтракали. Бабушка, как обычно, спросила у мамы:
— Катинка, не пора нам еще завтракать?
— Да мы ведь только что из-за стола…
— Горе мне, до чего забывчива стала…
Бабушка даже перестала ссориться с дедом. Стала кроткой и безобидной. Совсем состарилась, забывала хлеб поднести ко рту.
Дедушка связал уздечки лошадей веревкой от своего решета и пошел на пастбище, перекинув конец веревки через плечо. Кони топали далеко позади.
— Ну и пастух… будто тигров на веревке тянет! — посмеивались ордашейские старики.
Я ни свет ни заря стучал в ворота. Сколачивал бригаду мойщиц. Пока девушки собирались, я сбивался с ног. Трудно расшевелить молдаванина и приставить к делу… зато расстается он с ним на редкость легко! Тем более когда имеешь дело с бензином, соляркой, копотью. Даже блохи перестали садиться на девушек — насквозь пропитались они этим запахом.
— Долго ты нас будешь изводить, Тоадер?
— Не болтайте, девчата, вот прорвут наши фронт… тогда…
— Какие мы тебе девчата, товарищ бригадир?
— Как же вас называть?
— Барышнями…
— Долго он будет тут командовать?
— Налетай на бригадира!
— Вали! Штаны с него долой!
— Эй, Вика, Виктория! Взгляни на своего миленка…
— Ну вас к лешему…
Все девушки, а было их около тридцати, навалились на меня. Хорошо еще, что живой вырвался! Я клял судьбу, почему я не на фронте, как мой двоюродный брат Андрей. Уж лучше попасть в лапы к глухонемым, чем к бабам. Те шуток не понимают. Если и бьют, не слыша плача, то увидят слезы — и остановятся. А с девчатами не столкуешься. Ведро бензина, моторина, солярки каждый день подкарауливает меня. Да еще как ни в чем не бывало кричат:
— Эй, бригадир, сколько времени?
— Работайте… Хватит болтать!
— Нам есть охота… Скажи солдату, пусть накормит… А то не будем работать.
— Вы же только что пришли… Какого вам рожна!
— Слушай, ты знаешь, что нос растет до самой старости?
— И уши…
— А остальное не растет…
— Хи-хи-хи!
— Катитесь вы к чертовой матери!
— А ты покажи дорогу.
Я уже с ними пытался по-всякому: и шутил, и угрожал. Напрасно. Валялись на траве, в тени самолетных крыльев. И я же должен был благодарить судьбу за то, что летчики не знают молдавского языка и не понимают их двусмысленных шуток.
Много в мире неурядиц и передряг. Война. Тяжелая война. Но здесь благоухал май. Теплый, ласковый. И весна упругими толчками гнала кровь по жилам. И девушки сплетали веночки из одуванчиков. И забывали, что на фронте погиб у кого отец, у кого брат, муж, жених. Эх, жизнь военная, вся из кусков. А девушки смеялись, болтали.
Я пытался одернуть их.
— Посмотрит на вас чужой человек и скажет: вот шалые! Успокойтесь же! Не то подумают о вас бог знает что…
— Болтливая баба не всегда слаба на передок.
— Не бойся. Кошка с бубенчиками мышей не ловит.
Вероятно, не было счастливей меня человека, когда однажды вечером я узнал, что должен приготовиться. Наутро поеду на курсы. В Алчедар.
Я пошел поделиться радостью с Викой. Всю ночь просидели с ней рядом на скале, возле Реута. Молчали, слушали, как струится вода.
Со стороны Флорешт донесся далекий перестук колес. Эшелоны мчались на фронт.
И снова тишина. Давящая, тяжелая. Тьма — хоть глаз выколи. Самолеты, подобно гигантским птицам, отрывались от земли и уходили на задание. На запад. Где-то у горизонта они казались темными черточками среди звезд… Шестерки. Девятки. Дюжины. И даже по двадцать четыре… Треугольниками по три… Звено за звеном…
— Тоадер, интересно, куда они летят?
— На Яссы… наверное…
— А утром опять надо их мыть! Ты видел, как плакала та летчица? Рвала ворот гимнастерки…
— Нашла о чем вспоминать! Была в одном экипаже с мужем… После воздушного боя привезли его убитым.
Мне хотелось забыть эти ужасы. Не знаю, как другие, но я запретил бы жениться на фронте. Нет большего горя, чем видеть, как гибнет на твоих руках любимый человек. Мгновенно, как будто задувают свечу…
— Тоадер… знаешь, что сказал Митря?
— Что?
— Велел не встречаться с тобой.
— Ты разве не знаешь Митрю…
— Нет… он серьезно…
— С чего бы?
— Наверно, мать ему рассказала… Он бы такого не выдумал.
— Что она могла ему рассказать?
— Ты не поверишь…
— Поверю, скажи наконец.
— Мать родила меня от… Нет, не могу.
— Я уже слышал эту басню… давно!
— Разве неправда?
— Вздор! Я спрашивал деда Петраке… Он на меня чуть не кинулся с косой!
— Что вы, мужики, понимаете!..
Сонно мерцал Реут у наших ног. Гнал свои волны по знаменитым пойменным лугам, меж двух пажитей — пиструенской и казанештской. Да что проку! Вода убегала в низины, не оставляя изобилия на своем пути. Не слышно было ни скрипения поливальных колес, ни голосов рачительных огородников.
В луговом разнотравье, по обе стороны реки, дремали под полной луной самолеты, словно некие доисторические ящеры.
Голос далекой гармоники встревожил тишину полей — щемящий, как плач ребенка. И снова сон окутал синие ночные луга.
— Я здесь одна… боялась бы…
— Чего?
— Степной темноты…
— Притерпелась бы… Человек привыкает к любому месту.
— Особенно женщина…
— Почему?..
— Женщины вроде кошек: свыкаются…
— Поехали на курсы! Куда лучше…
— Не пускают меня. Хватит того, что Митря подался…
— Не пишет?
— Пока нет. Должно быть, писать еще нечего. Ты тоже — спрашиваешь, как Мариуца Лесничиха. Та каждый вечер прибегает с расспросами…
Вика усмехнулась, резко поднялась с камня.
— Может, она вслед за ним хотела бы в партизаны… — пришло мне в голову.
— Как знать… Наверно, и тебе нужна такая, как Мариуца…
Мост девятый
1
В Распопенском лесу я остановился посмотреть на танки. Они направлялись к передовой. В сторону моей Кукоары. А теперь, подобно большим усталым животным, отдыхали на лесной поляне.
Я двигался в противоположном направлении: я все больше удалялся от Кукоары. И она от меня… Переложив десаги с одного плеча на другое, я пошел напрямик в Олишканы.
Крестьяне пололи кукурузу: земля уже основательно прогрелась.
Немцы бомбили мост через Днестр, у Резины. Белые облачка зенитных разрывов мелькали возле самолетов. Попадали редко. И самолеты, казалось, висели высоко-высоко, на белых куполах парашютов.
Я шел босиком по мягкой пашне и бормотал одну-единственную молитву:
— Дай нам бог скорей побить немцев!
На меня неожиданно напал страх. Я был один-одинешенек среди чужих. В голову лезла всякая чепуха. Тот человек, которому я носил молоко в обмен на махорку, — жена его умирала от чахотки в заброшенном поповском доме, говорил, что у немцев вот-вот появится новое секретное оружие. В его карих глазах мелькали холодные и острые, как сталь, огоньки.
