— А что случилось?
— Приходит, понимаете, Василе Суфлецелу в сельсовет за актом о владении землей. И я как раз туда заглянул, понимаете. Входит он во двор, снимает шапку с головы, и вдруг все как захохочут, прямо-таки надрывают животы. Столпились вокруг этого Василе… Идиотская ситуация! Председатель отрывается от дел, идет посмотреть, что случилось. Иду и я.
«Что, Василикэ, — спрашивает председатель, — Иосуб тебя стриг?»
«Да, говорит, как догадались?»
«За версту же видно, Василикэ».
«Что видно?»
«Поглумились над тобой, Василикэ».
«Не может быть! За всю жизнь я ему зла не сделал!»
«Оказывается, может, Василикэ. Послушай меня… Сходи, пусть кто-нибудь исправит… А то ты мне собрание сорвешь!»
Да, выстригли Василе крест на макушке! Осталось ему только снять волосы наголо, под нулевку! А машинка есть только у меня и у Иосуба, этой арестантской морды! Что дальше было, сами знаете. Василе чистил навоз во дворе и отряхивал лопату, ударяя по жерди плетня. И нарочно или нечаянно, но расплатился с обидчиком… Отряхнул лопату об его лысину. Целую лопату навоза высыпал ему на голову! Уверяет, что нечаянно. А тот тоже хорош подставил свою дурацкую лысину как раз под лопату… Теперь мне приходится терять время, быть свидетелем.
Горя поднялся и стряхнул с себя пыль. Он был всегда чрезмерно опрятен.
— Иосубу так и надо! — сказал отец. — Всегда у него какие-то проделки. Потому, наверно, боится ходить открыто, посреди дороги, как честные люди. Вечно жмется к заборам… И все равно проходит год-два и кто-то обязательно проламывает ему башку!
— Не говорю «нет». Защищать его не стану, сударь.
Мы с отцом не могли угнаться за нашим собеседником. Тот одним шагом переступал тень двух дубов. Потом ждал нас, перекидывался парой слов и снова вырывался вперед.
Горя полагал, что Василе могут оштрафовать на целый рубль за то, что высыпал лопату навоза на лысину Вырлана. Уж очень строгие советские законы! А я даже обрадовался, подсчитав: продаст Василе десяток яиц, погуляет в заведении у водокачки, и у него еще останется рубль на оплату штрафа.
— Хорошо бы так. Но теперь штраф легкий, а наказание суровое. Оштрафуют тебя, скажем, на рубль, а заставят носить по копейке в Оргеев… Километров сорок пять. Но ничего, я загляну в органы, к Гончаруку… Просил меня занести список кузистов… Мы с ним и потолкуем! — понимающе усмехнулся Горя. — Мы не первый день знакомы, кое-что удастся провернуть. Каждый базарный день, как захочется хорошей папироски, наведываюсь к товарищу… Он любит с голубями возиться… С супругой меня познакомил… Культурная женщина!
Сказав это, Горя помахал нам рукой и мгновенно скрылся среди лавчонок, как иголка в стоге сена.
5
Верно сказано: человек свыкается с лихом, как цыган-коваль с искрами. Большого хлеба и арбуза, такого, что еле дотащишь с рынка, мне вполне хватало на целый день. Школьные дела шли как по маслу. Какие-то цынцаренские девушки даже делали мне комплименты на оргеевско-французском наречии… лишь бы дал им списать решение задач.
Трех рублей на арбузы и лакомства хватало на неделю. При интернате открылась столовая. Каждый из нас принес туда по десаге фасоли и столько же — картофеля, немного лука, подсолнечного масла, а воду мы приносили бадьями из придорожных колодцев близ интерната. Спали с открытыми окнами. Закрывали их только на заре, потому что назойливая буренка повадилась просовывать морду в окно и мычать: просила, чтоб подоили.
Правда, поначалу были кое-какие передряги. Но мы быстренько от них освободились: некий поповский сын выудил в тарелке с фасолью кусок портянки и в сердцах покинул интернат. Перевелся в школу в Оргеев: это, мол, гораздо ближе к его селу.
От сына чулукского дьячка мы тоже быстро и легко избавились: раза три сделали ему «почту» — всунули полоски бумаги между пальцами ног, когда спал, и подожгли. И он убрался восвояси — перешел на частную квартиру. Теперь мы могли спокойно делать уроки: остальные поповы и дьяковы сынки не имели склонности писать ноты и реветь во все горло, пробуя голос. Остался, правда, еще один, очень забавный парень. Он получал от папаши из Донбасса по два-три раза в месяц полпуда сахара и не успокаивался, покуда не выпивал его с чаем. А потом держись: так гремел по ночам, что чихали даже мы, привыкшие чистить коровники и конюшни! Пришлось выставить его кровать в коридор, ближе к девушкам. Может, постесняется и не будет дуть столько чаю!
При всем интернатском веселье меня нередко охватывала тоска по дому. Повстречаю кого-нибудь из сельчан, и кажется, будто это своего брата Никэ увидел.
Однажды наведался в гости бадя Василе. Привязал лошадей к столбу, зашел ко мне. Не с пустыми руками. Я очень обрадовался гостинцу матери.
— Здесь, значит, прячетесь от сапы?
— Здесь… А вы в город?
— Еще дальше…
— Из-за суда с Вырланом?
— С судом давно покончено. Помирились. Объяснили нам, что, если не кончим тяжбу, обоих заставят по неделе возить камень…
— Куда же вы теперь?
— Возить камень.
— Не пойму…
— А что тут понимать? Мобилизовали меня возить камень, только и всего. Дают человеку норму, а ты ее выполни хоть за один день, хотя на месяц растяни… Лишь бы норма!
— Отцу тоже норму дали?
— Конечно. Он еще на прошлой неделе поехал. Поэтому тетя Катинка попросила навестить тебя, передать угощение.
— Хорошо, что урожай собрали. Теперь можете и ехать… Мы со школой тоже каждое воскресенье помогаем строить шоссе.
— У нас теперь всякие разнарядки и нормы. Да, чтоб не забыть. Тебе письмецо от… знаешь от кого? — прервал себя бадя Василе, заметив, что ребята навострили уши. Вынул письмо из нагрудного кармана, засмеялся по-пастушески громко.
Мои приятели, «апостолы Петр и Павел», так я называл этих двух саратенских ребят, вскочили в одних трусах и подбежали взглянуть на послание. Хорошо, бадя Василе догадался выручить меня:
— Может, хочешь повидать Митрю и Вырлана? Пошли со мной, наши телеги рядом.
В эту минуту раздалось оглушительное мычание коровы. Опять забыли закрыть окно, скотина просунула голову и стала жевать брюки одного из наших ребят.
Я воспользовался заминкой, вышел проводить бадю Василе до Соборного сквера. Там я мог не спеша прочесть письмо.
Не знаю, сколько вечеров кряду писала его Вика. Но уверен, если нынешней осенью она напишет еще одно такое послание, у тетушки Ирины не останется, пожалуй, в доме ни клочка гладкой белой бумаги.
«Написано письмо 27 октября…
В первых строках могу сообщить, что люблю тебя и целую… Пусть мое маленькое письмецо застанет тебя в добром настроении и в здоровье!..
У нас осень на исходе, в селе много свадеб — скоро рождественский пост. Митря кланяется тебе и желает здоровья, оно всего дороже.
Работы в поле поубавилось. Клуб теперь открыт почти каждый вечер.
Почему не приезжаешь, Тоадер?
Ты говорил, что должен был приехать в прошлую субботу, я ждала, а ты не появился. Аника говорит, что зря я тебя жду. Ты пошел по другой дороге… И жизнь есть жизнь! Сроду так было: по мешку и заплата. Но я не верю Анике. Только дразнить меня умеет. Сколько раз ни справляют свадьбу в селе, приходит и настраивает меня — не жди… Мол, кто сиднем сидит, к тому счастье не спешит. Видела я недавно деда Тоадера. Угощал Лейбу своим вином. Боюсь, прощались они навсегда. Лейба, говорят, перебирается в Бельцы, к своей дочери.
Не знаю, интересны ли тебе эти новости. Может, скучно? Я их опишу на отдельном листке. Теперь новости у нас каждый день…
Начали в селе устраивать колхоз. Прибыло два трактора, вспахивают зябь.
Знаешь, как мы прозвали тех, кто не поступил еще в колхоз? Прохвостиками.
Дня три назад взбеленился жеребец Гори Фырнаке. Пробовали его поймать, но никто не мог подступиться. Так и ходит со двора во двор, ищет хозяина. Нюхает одежду на плетнях и ржет.
Помнишь, бадя Фырнаке не расставался с этим жеребцом? У кооператива кормил его кусками сахара с ладони… Вот теперь он никому и не дается в руки.
Село даже не знало о высылке Гори Фырнаке. Конь всех оповестил.
Никому его не жалко. Жалко коня. И еще жалеют деда Ваню… Стар он стал, жизнь прожил горькую. Теперь вот умирать собрался, а кто ему свечку в руки даст?
Помнишь Мариуцу Лесничиху? Натерпелся с нею Митря. Вытребовали его в сельсовет, отец намылил ему шею и рассудил, что он должен жениться. Зачем обидел девушку? Ты же Митрю знаешь — повеса! А Мариуца хлопает себя ладонями по большому животу…
А в прошлое воскресенье пригласил Митря Мариуцу плясать хору. И вдруг все село захохотало: оказывается, Мариуца привязала к животу подушку из гусиного пуха, чтобы казаться беременной!
Бесовка, не стыдно было ей с подушкой под юбкой к нам приходить и ссориться с моей матерью у нас во дворе! Вот такую, как Мариуца, тебе бы».
