— Эх, Штефэнаке, беш-майор… Из всего отцовского наследства сберег кресало да ограду загона. А вдруг твои волы вернутся из колхозного хлева, а?
Но отец понимал дядю Штефэнаке. Такой человек, никогда не садившийся на подводу — ни в гору, ни под гору, понукавший волов только лаской, подгонявший их бережно шерстяным кнутом, такой человек, как дядя Штефэнаке, конечно, долго еще будет беречь загон бывших своих волов…
— Ты, парень, скажи, как там у тебя занятия? — взялся дедушка за меня.
— Хорошо…
— Добро! Но смотри, беш-майор! Ты у нас и птенец, и орел! Первый ученый… на деревню!..
При этих словах мне почудилось, что уши у меня растут, как у зайца. Верно сказано: от похвалы еще никто не умирал. Любят ее все — и простаки, и умники…
— Тебя, Тоадер, только за смертью посылать! — сказала мать, когда я вернулся с ключами. Вообще-то она меня редко укоряет, знает, что такого ротозея, как я, поискать во всей Кукоаре. Слава богу, родился я под созвездием Весов, и, как сказано в гороскопе, суждено мне стать известным разбойником или большим человеком, но я должен не носить черной одежды и держаться подальше от казенных домов. Как же это получается: большой человек, который сторонится казенных домов? Ну и жулики составители гороскопов.
3
Ветер шевелил оконную занавеску, и бахрома щекотала мне лицо. Воображение разыгралось… Чудилось, что бужор[12], росший под нашим окном, расцвел огромный-преогромный, на весь двор. А я, опершись на локоть, лежу в сердцевине цветка, и лепестки ласкают меня…
Чередой проходили передо мной школьные приятельницы, «француженки» из Цынцарен — Мариуца Лесничиха, дочь Кибиря с мыльной пеной на лице, дочь Грумана, вечно пачкавшая мне тетради своими пирожными… Я ее терпеть не мог. Что же она приходит в мои мечты?
Только Вики нет как нет. Словно она и не жила на свете.
— Красный бужор, размером не меньше двора?
У мамы дрожали губы, как всегда, когда она что-то подсчитывала в уме или напряженно думала.
— Будет погожий, солнечный день… Если приснится огонь или красные цветы… Хорошо!..
— Эй, выйдите кто-нибудь во двор! Аника давно дерет горло, никак не докличется.
— Пусть войдет в дом…
— Она Тоадера зовет.
Я наспех сполоснул лицо, чтобы согнать сон, не кошкам же меня облизывать, как говорит дед. Во весь дух побежал к воротам.
Аника щурила глаза и поджимала губы, всем видом показывая, что должна сообщить важный секрет.
— Тебя приглашает Вика. Хочет быть с тобой… Сегодня праздник Ивана Купалы… Девушки остаются наедине с парнями.
Ну и ну! Недаром говорят, молдаванин задним умом крепок… Все на свете я знал — сколько весит яйцо страуса, как извлекать квадратный корень, каков возраст Земли, мог перечислить всех египетских фараонов… Но вот остаться наедине с девушкой… И у кого спросить, что в таких случаях делают? Да разве спросишь?
— Придешь, нет? Что передать?
— Времена переменились, бабы ловят мужиков! — неуклюже попытался я пошутить, чтобы показать: не такой я уж простак!
— Тогда передам, что придешь.
— А что же еще?
— Да-а… город портит человека! — Аника снова поджала губы и неторопливо ушла. Ей не понравился мой тон. Женщины из Чулука не любят шуток и вольностей.
Но не следовало забывать и о Митре. Этот сорвиголова мог придумать для меня какой-нибудь розыгрыш.
Это пришло мне в голову, когда Аника снаружи заперла двери на замок и ушла на хоровод. Хорошенькое дельце! В доме — ни души. Лишь сверчок стрекочет в запечье… Я — за главного в чужом доме. Из-за садов доносится музыка, обжигающая сердце печалью. Неужели Митря решил водить меня за нос?
Только я собрался обшарить углы комнаты, прикидывая, где спрятался мой приятель, припасший бутылку вина, вдруг с печи спускается невеста. Идет ко мне мягкой походкой, точно дедушкин кот, когда утащит со сковородки мясо. Не то что шагов не слышно — дыхания. Вика поеживалась, скрестив руки на груди, словно с моим приходом в доме стало холодней. Вся ее фигура выражала покорность и мольбу, просила пощады, снисхождения. И лишь в зрачках таился таинственный огонь. И не обычная улыбка на лице, к которой я привык, а какое-то затаенно-лукавое выражение…
— Сиди смирно! Не подходи ко мне!
— Да что с тобой?
— Не подходи, кричать буду!
— Разве ты не звала?
Я и не собирался приблизиться к Вике. Только шало смотрел, как она мечется из угла в угол, не находя себе места.
— Тише! Кто-то идет.
— Никто, тебе показалось…
— Шаги за домом…
— Так тебе и надо! Зачем настропалила Анику, чтобы заперла нас?
— Аника сказала, такой обычай.
— Что ж, давай по обычаю!
— Нет, не хочу!
— Я ж тебя не съем.
— Вот что, сиди на лежанке, я буду на лавке…
— Ну, если такой обычай…
— Нет, обычай не такой.
— Тогда давай, как полагается!
— Нет, лучше так — ты на лежанке, я на лавке.
— Ну, раз тебе хочется…
— Ты первый раз так сидишь?
— Первый.
— Я тоже.
— Ну?..
— Потом пойдешь на жок?
— А почему бы нет?
— Хочешь, пойдем вместе?
— Я подумаю.
— Сердишься, что не хочу сидеть рядом с тобой?
— Ужас как сержусь.
— А вдруг потом обманешь меня?
— В этом-то и весь обычай?
Сердце екнуло — вспомнилось, как говорили парни, что в девушках больше чертей, чем на мельнице мешков, и повадка у них схожая. Почти все говорят: «Ступай туда… иди сюда… сиди смирно… Нет, мне скучно…» И если будешь с ними нерешителен, из тебя же сделают посмешище.
После того как сельские молодки вручили мне на прополке картофеля тяпку, завернутую в платочек, не хватает еще, чтобы обо мне разнеслась молва, будто я недотепа. Не знаю, как я тогда выглядел. Подобно тигру, я прыгнул, и лишь сердцебиение девушки образумило меня на мгновенье. В груди у нее стучало — тук-хук-тук. Хорошо, что я опомнился. Тут как раз послышался скрежет открываемого замка, в дверях появилась Аника с широкой всепонимающей улыбкой.
Мы с Викой вылетели во двор. Я — в одну сторону, она — в другую. Точно чета Кибирей: на прополке он всегда работал в одном углу делянки, жена — в противоположном.
Мозг мой сверлила мысль: неужто из-за какого-то вздорного обычая я больше не смогу ходить в этот дом?
Вдруг Вика положила мне руку на плечо, захохотала.
— Пошли на жок. Что твое, то твое, не убудет, не прибавится.
— Смотри, пошлю тебя в сад… И ты от меня не увильнешь.
— Какой нашелся!
— Не веришь?
— Конечно, нет!
Вика так дернула платок, которым я вытирал вспотевший лоб, что он чуть не порвался. Но я не выпустил его… Так мы и шли по селу, держась за платочек, будто помолвленные.
Музыканты, завидев нас издалека, заиграли марш Кукоша. Вика понятия не имела, чем знаменит этот марш, начинавшийся тревожным пением трубы: «Будь готов, атаман, лес оцепляют жандармы! Нагружай свои подводушки, покидай своих зазнобушек!»
Я и в самом деле пыжился, как молодой петушок. Ведь у меня в гороскопе записано: если не преуспею в науках, стану известным разбойником в кодрах. Как знать, может, переплюну самого Кукоша из Деренеу! Может, и в мою честь музыканты станут слагать песни, играть их от всей души. А я отводить душу с красавицами…
Пока что я отвел Вику к подружкам и вернулся в круг парней. Мимоходом ко мне подошла Мариуца Лесничиха, сорвала шляпу с моей головы и приладила ландыш. Парни засмеялись. Как бы не поплатился я, подобно Митре: снова спрячет Мариуца подушку под юбкой, запросто придет к моей матери…
Дочь Кибиря, та, что не смывает с лица мыльную пену, попросила поучить ее танцевать по-городскому. Теленешты были для нее самым большим на свете городом!
Дед Петраке тоже пришел на хоровод. Стоит, опершись на свою клюку, и кротко смотрит, как веселится молодежь.
Музыка умолкла, и барабанщик, вооруженный барабанной палочкой, погнался за ватагой детишек, согнал их с забора, кинулся следом. Вижу, драпает и мой братишка Никэ, только пятки сверкают. Я хотел было вмешаться, но Митря меня удержал за локоть:
