Однажды писатель нашел время и заглянул в редакцию армейской газеты. Она расположилась неподалеку от какой-то деревушки под Вязьмой в лесном укрытии. Мир тесен: здесь, оказывается, служили писатели-ростовчане, старые добрые знакомцы Александр Бусыгин и Михаил Штительман. То-то радости было от негаданной встречи. Наскоро устроили для гостей военно-полевую пирушку. Прямо на земле раскинули брезент с фронтовыми яствами из командирских пайков. Он жадно слушал, а друзья все рассказывали и рассказывали. О подвиге одного командира, который, будучи окруженным, вызвал на себя огонь своих. О смелом потомке Лермонтова в чине капитана. О приключениях связиста… И он не молчал. Поделился своим творческим замыслом написать о тех немцах, которые попали в плен. Потом Бусыгин запел — выбрал грустную-прегрустную: «Полоса ли ты, моя полоса. Нераспаханная сиротиночка. Отчего ж на тебе, полоса, не колосятся ржи и былиночки? Знать, хозяин-то твой…» Но оборвал себя — увидел, что добавляет гостю горестных чувств.

Шолохов в свою очередь принялся читать чьи-то стихи. Под конец по казачьему обычаю выпили чарку — стремянную — и разошлись по машинам. Шолохову запомнилось: «Мы с Сашой поехали в политотдел дивизии. Немецкие артиллеристы тут же взяли нас в „вилку“. Снаряд разорвался сначала впереди, другой позади… „Врешь, гадюка, не возьмешь!“ Проскочили мы простреливаемое место, укрылись за бугром… Вскоре узнал, погиб Саша Бусыгин. Вырывался из окружения, отстреливался до последнего…»

После войны вёшенец напишет трогательное, полное дружеских чувств предисловие к книге избранных стихотворений Бусыгина. Погибли и Штительман, и Кац.

Поездка на фронт очень обогатила не только Шолохова-газетчика, но и Шолохова-писателя.

Да только не все подвластно в эту до края драматичную пору журналисту в звании полкового комиссара, хотя и при маршальском имени писателя Шолохова. Редактор газеты вспоминал: «Первый очерк Шолохова мы получили по военному проводу. Но к тому времени редакция имела прямое указание Сталина не упоминать ни 19-ю армию, ни имя Конева, пришлось давать очерк под нейтральным заголовком „На Смоленском направлении“. Когда Шолохов вернулся в Москву, он зашел ко мне огорченный с газетой в руке: „А я обещал Коневу, что напишу о его армии…“ Я объяснил. Кстати, об этом обещании Шолохова Конев долго помнил. Спустя много лет после войны он рассказал о нем в своих мемуарах и высказал сожаление. Во время одной из встреч я объяснил ему, что Шолохов был в том не повинен».

В очерке даже в пейзажной панораме виделась достоверная война — без всяких прикрас: «Вытоптанная, тоскливо ощетинившаяся рожь, дотла сожженные деревни и села, разрушенные немецкими снарядами и бомбами церкви…» Ехал на фронт за очерком, но насмотрелся и наслушался явно про запас. Об этом Ортенберг потом рассказывал: «Шолохов пробыл в войсках Конева несколько дней, он встречался со многими бойцами, с командирами… Ночевал с бойцами под гром тяжелых немецких батарей. Был в наступающих частях 229-й стрелковой дивизии Козлова, пожилого, с седыми висками генерала, участника пяти войн, беседовал с ним, встречался с младшим лейтенантом Наумовым из противотанковой батареи, разведчиком Беловым, шестнадцать раз ходившим в немецкий тыл. Видел людей в бою…»

Накапливались те впечатления и ощущения, что станут зримыми образами и красками в военных рассказах и в романе «Они сражались за родину».

Шолохов на фронте, а нобелевский лауреат Иван Бунин в своей Франции, которая захвачена немцами. Что-то побудило его как раз в это время начать знакомство с «Тихим Доном». В дневнике появились две записи.

«3 августа 1941 г. Читал первую книгу „Тихий Дон“ Шолохова. Талантлив, но нет слова в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка, со множеством местных слов». Напомню: Шолохов и сам ощущал этот перекос; не зря поддержал Горького в дискуссии о языке и резок был в осуждении перебора местными говорами. И не раз проходился пером по роману — избавлял его от этих своих молодых увлечений. (Причудлива вязь обстоятельств в истории — Солженицын, ставший нобелевским лауреатом после Бунина и Шолохова, сурово попеняет Шолохову именно за то, что он редактировал роман.)

Вторая бунинская запись: «30 августа. Кончил вчера вторую книгу „Тихого Дона“. Все-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму».

Гальдер неделей раньше вписал в свой дневник директиву Гитлера — было в ней и такое: «Вести дальше операцию в направлении Ростов-Харьков…»

Сентябрь. Едва Шолохов появился в редакции, тут же взялся за письмо Сталину: «Дорогой т. Сталин! Сегодня я вернулся с фронта и хотел бы лично Вам сообщить о ряде фактов, имеющих немаловажное значение для обороны нашей страны. М. Шолохов. 2 сентября 1941 г…» Почему-то не перепечатал это послание на пишущей машинке. Не состоялась встреча. Жаль: осталось неизвестным для истории все то, что собирался писатель рассказать Верховному главнокомандующему.

Как раз в эти дни Фадеев обратился с письмом в ЦК: «Просим разрешить провести интернациональный писательский радиомитинг… От СССР: Шолохов, Толстой, Зощенко, Тычина, Купала…» Далее шли американец Сольцбергер и разбросанные по всему миру именитые эмигранты: немец Иоганнес Бехер, австриец Стефан Цвейг, француз Жан Ришар Блок, поляк Владислав Броневский…

В конце сентября Шолохов узнал от земляка, как каргинцы готовились к встрече с немцами — создали истребительный отряд для борьбы с диверсантами. Шолохов, уже начинавший усваивать опыт войны, в ответ усмехнулся. Былой красный партизан дед Беланов стал командиром с берданкой за плечом. Каждый день его отряд из десяти стариков и допризывников прошаривал бурьяны и камыши.

…Тяжко на подступах к столице. И у Сталина, и у Гитлера все внимание Смоленскому направлению; оно обороняло Москву. Маршал Жуков после войны признавался: «Такая махина двинулась… Там в людях было соотношение (между немцами и нашей армией. — В. О.) 3,3: 1, в танках — 8,5: 1, в орудиях — 7: 1».

И тогда пошли от Шолохова один за другим так нужные фронту и тылу очерки.

Очерк «Гнусность» появился в «Красной звезде» 29 августа и был перепечатан через неделю «Правдой». Он запоминался тем, что рассказал про невероятное коварство врага: «Близ села Ельня разгорелся упорный бой… А когда наша часть перешла в наступление, фашисты выгнали из села женщин и детей и расположили их перед своими окопами…» А далее шло развенчание того, о чем денно и нощно твердило вражеское радио — «мужество и благородство гитлеровской армии».

В очерке «По пути к фронту!» Шолохов снова поражает умением найти необычные краски для рассказа о войне: «Груды кирпича на месте, где недавно были жилища… видим на черной, обгорелой стене желтую кошку… сверкнув, как желтая молния, исчезает в развалинах… Две одичавшие курицы — две вдовы, оставшиеся без своего петуха и подружек…». В очерке описан не только смертельно опасный ратный труд. Автор и самое будничное отобразил в жизни тех, кто вышел из боя, и, кажется, использовал толстовскую манеру из «Войны и мира»: «Около землянки вполголоса наигрывает гармошка, человек двадцать красноармейцев стоят, собравшись в круг, весело смеются, а посередине круга выхаживает молодой коренастый красноармеец. Он лениво шевелит крутыми плечами, и на лопатках его зеленой гимнастерки отчетливо белеют соляные пятна засохшего пота. Задорно похлопывая по голенищам сапог большими ладонями, он говорит своему товарищу, высокому, нескладному красноармейцу: „Выходи, выходи, чего испугался? Ты Рязанской области, а я — Орловской. Вот и попробуем, кто кого перепляшет!“»

«Первые встречи». Здесь рассказ и о «молодом, жизнерадостном лейтенанте», и о «пожилом, с седыми висками, неторопливом в движеньях, генерале, крестьянине в прошлом», и о поваре, который «вынес с поля боя раненого…». Но было — впервые — кое-что о том, как жилось самому Шолохову: «Для ночлега трем моим товарищам и мне отвели небольшую палатку, старательно замаскированную молодыми деревцами осины. Еловые ветви на земле, покрытые плащом, служили нам постелью. Укрывшись шинелями и тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, мы уснули. В одиннадцать часов подо мною дрогнула земля, и сквозь сон я услышал тяжкий гул разрыва…»