Дополнение. Даже в незавершенном романе «Они сражались за родину» впечатлительна профессиональная палитра.

Шолоховед Е. Панасенко, к примеру, исследовала тему эпитетов. И ее поразило их разнообразие при описании боев: вой (ревущий, низкий, тягучий, нарастающий); визг (короткий, замирающий, нарастающий); грохот (дьявольский, обвальный, тяжелый, давящий, неумолчный, всенарастающий); свист (буревой, отвратительный); земля (вздыбившаяся, мертвая, опаленная, спекшаяся, истерзанная) и т. д.

Или тема колоризма (цветовой гаммы). Шолоховед Ю. Гвоздарев подсчитал, что в романе Шолохова 300 цветовых прилагательных. Нередко романист-новатор рисковал воссоединять для большей выразительности, казалось бы, несочетаемое. К примеру, холодный цвет с теплым: «иссиня-желтый». Необычны батальные краски: «пелена взвихрившейся пыли», «бледно-зеленые столбы воды» или «желтые гнезда окопов».

Как стал жить пенсионер в своей станице, далеко от бурной на литературные страсти столицы?

Шолохов, помимо всего прочего, когда был избран секретарем Союза писателей, согласился помогать работе с молодыми писателями.

1967 год выделялся двумя событиями. Какие там тихие пенсионные годы…

Однажды телефонный звонок — утренний, из ЦК. Изумленно слушает — вам присвоено звание Героя Социалистического Труда! Читайте сегодняшнюю «Правду». И совет: надо бы поблагодарить Леонида Ильича Брежнева.

Не стал звонить в Кремль.

Май. Еще разговор с Москвой — с первым секретарем ЦК комсомола. Упрашивает принять группу молодых писателей. Дал согласие.

И скоро в Вёшенской уже едва ли не полусотня молодых гениев, жаждущих общения с классиком. Свой брат, прозаики, поэты тоже, несколько зарубежных гостей — посланцы молодежных организаций социалистических стран, начальство из московских комсомольских изданий, из «Молодой гвардии» тоже, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, один из секретарей Союза писателей. И Юрий Гагарин!

Зачем сидеть в душных помещениях? Шолохов скомандовал: «На природу!» В дубовой пристаничной роще началась беседа.

Потом пригласил на Дон, подальше от станичных любопытников. Ехали автобусами через хутор Елань. Шолохов с Гагариным в открытом для солнца, ветра и пыли газике. Гость вызвался «порулить». Шолохов ему: «Ну что, космонавт, поехали! Трогай…» Поехали — дорогу только успевай показывать. На хуторском майдане он притормозил — их встречали. Машину окружили. Первой подала голос старушка — обратилась к Шолохову: «Михалыч, говорят приедет Гагарин. С утра ждем…» Шофер отозвался: «Так это же я, мамаша». И в самом деле: поди, угадай, если он в простеньком «штатском» одеянии — даже куртка нараспашку.

Первый день — первые напутствия. Начал так:

— Будем заботливы и доброжелательны, строги, требовательны и откровенны друг с другом. Литература не терпит похлопывания по плечу. Я не буду говорить, что вы талантливы и что с вами надо нянчиться… Со мной никто не нянчился…

Вдруг обратился к Гагарину:

— Хорошо бы послушать Юрия Алексеевича.

Тот по внезапности засмущался:

— Мне, рядовому читателю, хотелось бы послушать специалистов.

— Видали его, — с лукавинкой не отступался Шолохов, — попади такому «рядовому» на зубок… Рядовой… Земной шар в шарик превратил.

— Да нет… Это я серьезно, Михаил Александрович. Так вот, скажу как читатель. Я хочу, чтобы в литературе было больше свежих мыслей. Скучно читать, если написано заскорузло и несмело… Бескрылые книги рождаются легко, почти по инкубаторскому способу. Слов много, а смысла нет. В таких книгах не увидишь нашей современной жизни… Я люблю читать. Люблю книги, которые вызывают раздумья, будоражат разум и сердце…

Всем — Шолохову тоже — понравилось, что почетный гость говорил не по-протокольному.

Перед обедом молодые гении разбрелись по прибрежью. Шолохов подходил то к одним, то к другим.

Вдруг переполох на берегу — хозяин едва ли не бегом туда. Из Дона на берег ковылял космонавт с окровавленной ногой — кинулся за футбольным мячом в реку и располосовал пятку об острую ракушку.

— Ну, Юрий, не можешь не отметиться…

— А как же, Михаил Александрович, Дон! Нельзя не отметиться!

С утра в Вёшках продолжение. Хозяин делился воспоминаниями, как работал над концовкой «Тихого Дона», как складывалась вторая книга «Целины», как возник замысел военного романа. И такие темы распаковывал: моральный облик художника, злободневность в литературе, какая у кого творческая лаборатория.

Ему вспомнилось к случаю:

— Была у нас в молодости хорошая традиция. Собирались близкие мне люди, но люди разных профессий. Писатели, критики, инженеры, драматурги, военные. Просиживали до третьих петухов — спорили о том, что написано. Я читал первые главы «Поднятой целины». Они высказывались. Дружеская и острая критика помогала…

Ему вдруг такой вопрос: «Что есть свобода творчества?» Что же ответит тот, кто сохранил ее — пусть и в шрамах — вопреки единовластному партийному руководству при помощи госцензуры?

— Высшая свобода — это ничем не стесненная свобода служить трудовому народу, коммунизму. Свобода писать — и у молодых, и старых — одна: это свобода внутренней совести. Писатель сам должен решать, что написать.

Еретик! Будто не знал, что ЦК на всех съездах — партийных и писательских — неотступно призывал продолжать традицию исполнения социального заказа.

Но было продолжение — политизированное:

— Надо помнить народную мудрость: если враг тебя хвалит, значит, ты наделал много глупостей. Надо писать так, чтобы хвалили не враги, а свой народ…

…Гагарин и Шолохов. Участник встречи молодой тогда поэт Геннадий Серебряков рассказывал мне:

— С первого дня они были вместе… И поздними вечерами они подолгу стояли на крутояре, где под луной светилась, как казачий клинок, отливая черным серебром, излучина Дона.

Космонавту предстоял отъезд на станичный аэродромчик: вызвали в Москву. Шолохов подошел:

— Ты уж побереги себя, Юра… Помни — ты нам очень нужен… Всем нужен.

Космонавт — в машину, чтобы на аэродром, Шолохов с гостями — за работу.

И вдруг над домом самолетик «Морава». Взревывающий крутой круг-вираж, один, второй, третий. Все, кто был у Шолохова, высыпали на крыльцо. И хозяин тоже. Самолетик покачал крыльями и ушел в синеву. Кто-то признался: «Гагарин, когда прощался, пообещал такой привет Шолохову — мол, уговорю летчиков допустить к штурвалу».

— Это был прощальный автограф, оставленный Гагариным в донском небе, — заключил Серебряков.

Никто из них — ни творец, ни космонавт — не забыл этой встречи.

«Я теперь уж просто не представляю, — говорил Шолохов, — что первым в космосе мог бы быть кто-то иной. Знания. Убеждения. Исторический человек! И при этом очень милый, обаятельный парень… Очень любит юмор… России повезло на такого человека! Ему повезло на такую родину…»

«Шолохов полон сердечности и дружелюбия, — говорил Гагарин. — Он располагает к себе с первой же фразы. Слушать его — огромная радость. Слова у него свои, шолоховские, я бы сказал, всегда свежие, будто никогда их до этого ты не слышал. Я видел, как он беседовал с молодыми писателями. То с русскими. То с украинскими. То с киргизами. То с поляками… Уважительно беседовал. Слушаешь его и исчезает грань между Шолоховым и его книгами…»

…Если кому-то из молодых гостей посчастливилось заглянуть в рабочий кабинет хозяина, наверняка он запомнился. У окна массивный светло-коричневый стол и деревянное кресло — просторное, но простое, с чуть изогнутыми подлокотниками. На столе сразу бросается в глаза чернильный прибор с часами. Здесь же размещались пепельница, перекидной календарь, сигаретница в круглой банке, узорчатая болгарская шкатулка (тоже для сигарет), а еще в стальных доспехах рыцарь с закрытым забралом. Рядом круглый столик и два мягких кресла — для гостей-собеседников. На подоконнике живые цветы в глиняных горшочках. Камин с сувенирами. Два книжных шкафа.