…Кто бы ни приезжал в Вёшки, сразу понимал — писатель доступен каждому станичнику и хуторянину. Сколько времени уходило вроде бы понапрасну, а может, напротив — обогащало?

Шолохов рассказывал, как заявился к нему однажды рано утром казачок с исцарапанной физиономией:

«— Михаил Александрович, опохмелиться-то найдется, а?

— Что случилось-то?»

И пошел монолог, ну, чуток огранить да прямо в книгу:

«— Как же, Михаил Александрович, дорогой ты мой, казачью честь опозорили, так разве мог я стерпеть?! Повел я вчера на базар телка. Продал, конечно. Магарыч, как заведено, поставили. Потом еще приложился… Домой пришел затемно и сразу на печь полез. Утром слышу, пристает моя благоверная с вопросом: „Иде деньги, спрашиваю?!“ —„Иде, иде, — рассердился я. — Может, у меня их нету!“ — „Это как же так — нету?“ Чую, добру не быть. Открываю один глаз, наблюдаю: моя благоверная воинственно наступает на меня с кочергою на изготовку: „Иде деньги, кобель?“ — и сопровождает свой бабский вопрос кочергой по голове. Верите? Вот полюбуйтесь — весь фасон на лице… Вот я и спрашиваю: что они, бабы, понимают в таком деле, как честь казака?»

Дополнение. «Поднятая целина» — еще одна пока неразгаданная загадка отношения власти к Шолохову. Казалось бы, еретический роман, вызвавший партцензурные придирки, однако же он получает одобрение Сталина и даже обретает спустя полтора-два года всеобщее официальное признание.

То результат внедрения в литературную жизнь изощренных изобретений партагитпропа. Он дал установку толкователям романа сменить оценки с критических на хвалебные и тем самым снабдить читателя иными ориентирами. К примеру, отныне противопоставление установок Ленина установкам Сталина в романе приказано было воспринимать не более чем некую вольность Давыдова. С одной литературоведческой книги того времени и повелось: «А когда на собрании хуторского актива он (Давыдов. — В. О.) касается указаний Ленина и Сталина о социалистическом переустройстве, то „цитирует их по-своему“». Какова техника безопасности! Потом из-под пера литературоведа вышло утверждение, что секретарь райкома обличен в «путаной политике», а Давыдов расхвален за «живое дело и четкую реализацию указаний товарища Сталина».

Сдержит или не сдержит вождь слово, что «Тихий Дон» будут продолжать печатать? Он подал руку, да подставил ножку — благословил «Тихий Дон», но не приказал ускорить напечатание; благословил «Поднятую целину», но не положил конец подозрительному отношению.

Каково писателю! Обиды изливал только близким.

«Свиреп я, как никогда! С 5 № „Октября“ я сызнова и по собственному почину прекращаю печатание „Тих. Дона“. Зарезали они меня…» — так писал Левицкой в апреле этого года. Это он о том, что ретивые октябристы с зацензурированными перьями наперевес нещадно покорежили несколько глав. Сократили, к примеру, сцены расстрела казаков и похорон Петра Мелехова.

«В январе наладил печатание 3 кн. „Тихого Дона“, но это оказалось не особенно прочным, печатать с мая не буду (причины изложу Вам при встрече). Все эти дела (а тут еще возня с новой вещью)…» — это он Серафимовичу о судьбе сразу двух романов в письме, тоже апрельском.

Еще опасливое: «Боюсь, как бы меня и дальше с „Целиной“ не подрезали».

И даже такая обида на «Октябрь» и «Новый мир» — на письма не отвечают и гонорары не пересылают.

Тут еще «Правда» добавляет горечи. Все предвесенние дни — в марте — громит Дон, обвиняя местную власть во всех грехах: «Бег на месте… оппортунизм… очковтирательство… комчванство…» Знай, страна, кто виновник хозяйственных провалов в одной из главных житниц!

Шолохов вмешался, чувствуя несправедливость. Он-то прекрасно знал, что такой критикой делу не помочь. Снова поездил по станицам и хуторам — и не только своего района: что ни колхозная семья — так недоедание. Даже Фадееву еще в январе отписал: «Плохо у нас, Саша, с хлебом. Во всех северных районах очень туго — небывало туго!»

Какое писательское самоотвержение — готов всего себя отдать в эти месяцы заступничеству за Дон. Обращается в «Правду»: примите статью.

22 марта 1932 года на второй странице этой газеты появляется статья под заголовком «Преступная бесхозяйственность (от нашего специального корреспондента)». Подпись: «М. Шолохов. Ст. Вёшенская. Северокавказский край».

«Более гнусного отношения к нуждам дела трудно представить! — пишет он, полный гнева из-за издевательств над народом. — Колхозная общественность возмущена творящимися безобразиями. Необходимо найти прямых и косвенных виновников…»

Виновников он знает: «Необходимо вмешательство наркомата, который до сих пор ничего не сделал для ликвидации этих безобразий». Назвал также «Колхозцентр», «Союзпродкорм», «Скотоводтрест».

В эти дни Сталин тоже имел дело с печатью. В газете была опубликована его беседа с гостем из Германии писателем Эмилем Людвигом, в которой рассказывал стране и миру о том, как под его, Сталина, руководством действует «ареопаг»: «В этом ареопаге сосредоточена мудрость нашей партии. Если бы этого не было, мы имели бы в своей работе серьезные ошибки».

Ареопаг! Вождь — об ареопаге, а Шолохов лупцует вовсю за «серьезные ошибки» прежде всего как раз Центр. Отмечу: после этой своей статьи он перестал появляться в «Правде» в качестве «специального корреспондента». Надолго — аж до начала войны.

Номер, кстати, заметный: Шолохов на второй странице, на третьей — Горький на всю полосу со знаменитой статьей «С кем вы, „мастера культуры“?».

Шолоховская публикация никого в верхах не всколыхнула. Выходит, что зря он бился, как засетившаяся рыбина! Потому через месяц, 20 апреля, написал Сталину, хотя и помнил: в прошлые разы такие обращения оставались без ответа. Но не мог не бороться за правду. Характер!

Начал жестко: «Тов. Сталин! Постановление ЦК „О принудительном обобществлении скота“ находится в прямом противоречии с планом мясозаготовок на 1932 г.». Речь о том, что ЦК затеял обобществить весь — 100 процентов — рабочий скот и почти всех овец и свиней.

Продолжил вбивать гвозди обличений:

«…План по крупному скоту надо будет выполнять целиком за счет стельных или отелившихся коров.

…С первых же дней по всем колхозам колхозники стали оказывать решительное сопротивление: коров начали запирать в сараи, постоянно держать под замком, а покупающих встречать с кольями. Продавать последнюю корову (во всем районе на 13 629 хозяйств на 1 февраля было только 18 двухкоровных хозяйств) никто не изъявлял желания, тогда на собраниях сельхозкомиссии стали просто обязывать того или иного колхозника сдать корову. Колхозники отказались от добровольной сдачи, тогда соответственно перестроились и сельсоветские работники: покупка коровы обычно производилась таким порядком: к колхознику приходило человек 7–8–12 „покупателей“, хозяина и хозяйку связывали или держали за руки, тем временем остальные из „покупателей“ сбивали замки и на рысях выводили корову. По хуторам происходила форменная война — сельисполнителей и других, приходивших за коровами, били чем попало, били преимущественно бабы и детишки (подростки).

…Когда до района дошло постановление ЦК от 26 марта, положение усложнилось.

…Противоречие между постановлением ЦК и мясозаготовительным планом столь очевидно, что районная парторганизация чувствует себя вовсе неуверенно. И если Вёшенский райком ВКП(б) и молчит, то, по-моему, только потому, что в прошлом году, когда крайком предложил сдать на мясо 3 тыс. рабочих быков, а райком вздумал ходатайствовать о снижении, то получил от крайкома выговор».

И на этот раз не ответствовал Сталин на послание Шолохова.

Апрель. В «Правде» в конце месяца, среди пестрой мешанины рекламы на последней странице, дано броское объявление: «Дешевая библиотека Госиздата». Сначала сообщается о том, что выйдут «Разгром» Фадеева, «Мои университеты» Горького, «Барсуки» Леонова, отмечены «Бруски» Панферова, но и «Тихий Дон» назван: «Печатаются и выйдут в апреле-июне ч. 1, 60 коп., в июле — декабре ч. II». Поспешила реклама. Напомню: как раз в апреле Шолохов жаловался Левицкой на «свирепство» и «возню» прорапповской редакции «Октября».