Шолохов стал убеждаться: не всем по нраву такая установка. Ему тоже. Но критики-то — из тех, у кого оттопырены бдительные уши, — иное выискивали. Они кинулись извлекать из романа на всеобщий обзор политкриминал. Первым выискал ошибки журнал «Знамя». Он откликнулся сразу на выход и «Поднятой целины», и очередной книги «Тихого Дона». Пальнул, как из двухстволки: «Объективизм… <Автор> как бы всматривается в борющиеся стороны, примеряет свое отношение к ним. Стали в непримиримой борьбе друг против друга две системы, два мира, а Шолохов как бы хочет взвесить на весах гуманизма — какая из них больше крови в борьбе пролила, на чьей стороне больше жертв, на чьей больше жестокости».

В 1934-м литературные конъюнктурщики стали стрелять чаще: «Объективно это — затушевывание контрреволюционной инициативы кулачества» (журнал «Молодая гвардия»); «Отсутствие глубокого анализа отмирания религии в сознании людей» (журнал «Антирелигиозник»).

Шолохов узнал, что его новый роман быстро заприметили на Западе. У рецензентов, независимых от ВКП(б) и Коминтерна, потом от ЦК КПСС и Союза писателей, — свои оценки, окрашенные антисоветчиной. Например, такие, какие позволил себе американский журнал «Тайм»: «„Поднятая целина“ открыто критична к советской власти и воспевает явную несовместимость с марксистской философией. В романе ярко и громко звучит шолоховский немарксистский тезис: „Человек является творением своей эпохи, и к нему следует относиться с величайшей заботой“». Было и такое: «Индивидуализм против партийной линии. Сверхъестественно для России».

На Западе нашлись и более проницательные читатели. Они увидели в романе не только политическую отвагу.

«Михаил Шолохов, как никто другой, достоин Нобелевской премии», — писала шведская газета «Ню дат» по выходе «Поднятой целины» на шведском языке в 1935 году.

«„Поднятая целина“ во всех отношениях — огромный шаг вперед по сравнению с „Тихим Доном“… Великое свидетельство о силе и богатстве его (Шолохова. — В. О.) реалистического дарования…» — утверждал французский классик Ромен Роллан.

И вдруг в СССР вспомнили об оценках Радека и, не упоминая этого «троцкистского имени», пошли исполнять команду: «Правое плечо вперед!» Пришлось критикам менять квачи на кадильницы. Это произошло примерно через два года после выхода «Поднятой целины». Власть и присные убедились: цели глумлением не добились — роман читают, а писатель не кинулся его переделывать, к тому же не кается в объективизме и других прегрешениях. И тогда на волне общественного энтузиазма в стране — какое раздолье официозным нахвальщикам — стали превращать роман в агитку. Вот что значат сноровистая агитация и напористая пропаганда в умелых руках партии. «Книга поднимает дух… Хочется больше и лучше в колхозе работать…» (из журнала «Новый мир» за 1935 год); «В руководстве колхозом подражаю шолоховскому Давыдову» (из журнала «Селькор» за 1936 год).

Правда, нашелся один критик, посмевший защищать роман и от тех, что усердно злобны, и от тех, что ретивы подслащивать, — В. Гоффеншефер. В 1936 году в своей книге «Михаил Шолохов» в главе о «Поднятой целине» с безбоязненной ехидцей высказался: «Социалистический реализм — это не образец новой выкройки из журнала мод на 1932 год». (Писал и такое: «Политическая острота романа могла породить желание, чтобы этот роман был признан слабым».)

Один в поле не воин. Не сразу приходила мысль, что «Поднятая целина» никакая не агитка. Эту мысль стали исповедовать истинно авторитетные писатели: Александр Твардовский утверждал, что «Поднятая целина» в литературе — подлинное открытие деревни, охваченной классовой борьбой. Илья Эренбург писал, что роман стал для него знаком подлинного взлета советского искусства.

Да только не остановить обрушивающуюся на читателей лавину других оценок — плакатных, примитивно-однозначных, грубо-вульгарных, политизированных. Они приучали читателей верить, что роман-де пришелся ко двору, ко времени.

Сталин по-прежнему молчал. Ни единого слова о «Поднятой целине» он не скажет в печати за всю свою долгую жизнь. Как по выходе романа не стал взнуздывать злобную критику, так затем не стал противиться безудержному захваливанию.

Дополнение. Спал пыл первых впечатлений от романа, а его всё обязывают воспринимать по политическому барометру.

1948 год. Школьный учебник литературы: «Читатель понимает, что герои романа одушевлены идеями, которые всегда будут требовать от них того, чтобы они шли в передовых рядах, которые всегда будут звать…»

1970 год. Учебник литературы жестче прежнего политизирует роман: «В центре произведения стоят люди двух резко противоположных друг другу лагерей — лагеря социализма и лагеря помещичье-буржуазной, кулацкой контрреволюции».

1982 год. Новый учебник литературы, словно учебник политэкономии, внушает: «Писатель не ограничился социально-экономическим обоснованием целесообразности коллективизации…»

В годы перестройки произошла и перестройка в оценках романа. В 1988-м одна критикесса объявила роману — без всяких фактов и аргументов! — приговор в газете «Книжное обозрение»: «Исключить „Поднятую целину“ из школьных программ. Во имя наших детей!»

Как Шолохов относился к оценкам своих произведений? Редко когда вступал в открытый спор с критиками. Возможно, считал, что в драке нет умолоту. Зато вел открытую полемику с теми, с кем почему-то в нашей стране и до сих пор не принято спорить. В 1960 году при вручении Ленинской премии за «Поднятую целину» сказал зло: «Постоянная связь с читателями… Но с некоторыми из них я нахожусь в отношениях не то что неприязненных, но в отношениях — как бы это одним словом охарактеризовать — в отношениях с холодком. Требования к писателю предъявляются часто непомерные. Так, например, один читатель после выхода книги упрекает меня в том, что в „Юрии Милославском“ автор сохранил героев, а Шолохов убил Нагульнова и Давыдова. „Что здесь общего с социалистическим реализмом?“ — спрашивает он. Но слушаться таких советов нельзя».

Небо над Доном будто застеклили — уже сколько недель оно, до боли в глазах ослепительное, без облачка, давит своей раскаленной неподвижностью…

Поля лишились жизни. Опростал их злой ветер-астраханец. Не родят они хлеборобам никакого хлебушка.

В 1933 году погибала Донщина. Рядом вымирали Кубань и южные земли Украины, а в противоположном направлении — Казахстан.

Голодомор… Так прозвали в народе это лютое нашествие смерти, и, как уже говорилось, не только по причине засухи, но и насильственного изъятия хлеба-хлебушка.

И поныне не сосчитаны кресты на погостах. В 1988 году в «Правде» было сообщено так: «Зимой 1932/33 года число жертв голода составило 3–4 миллиона человек». Щедры политики: разброс в счете — один миллион умерших!

С 1985 года, с начала перестройки, стало ничуть не опасным ниспровергать Сталина с незыблемого 30 лет пьедестала и уличать в ошибках и преступлениях.

Но Шолохов жил в сталинском времени.

Статьи, речи, доклады Сталина… В них наказ идти к светлому будущему. В газетах, в песнях, в кино начинается возбуждение всенародного энтузиазма. И в сочинениях почти всех писателей содержится полная поддержка такого курса.

Большинство верит Сталину, что нельзя и думать жить иначе, нежели так, как им указано. Строят социализм и идут ради него на героическое самопожертвование то добровольно, то по внушению, то по принуждению.

Начинается стремительная индустриализация, в фундамент которой брошена насильственная коллективизация. Многое эту жертву оправдывает. Еще живы в памяти жизнь беднейших народных слоев при царе и разруха после мировой и Гражданской войн. Такая память легко воспринимала призывы идти на самоограничения. А разве капиталистический Запад не хотел уничтожения единственной в мире социалистической страны? Боялись — панически! — иного выбора в развитии человечества. Это тоже воздействовало на чувства и настроения.