Шолохову по секрету рассказали об этом предостережении замшелых ортодоксов. Не испугали. Не собирается уходить от тревог и забот времени.

…Получил письмо одного видного тогда литературоведа Корнелия Зелинского. В нем о продолжающемся позорном отлучении Есенина от народа: «Что-то странное… Все делается для того, чтобы замолчать и забыть поэта… Его стихи фактически запрещены для исполнения по радио… Более чем за четверть века о Есенине не появилось ни одной серьезной статьи…» И попутно рассказал Шолохову, что написал книгу о великом поэте.

Читал с горечью — ведь тоже любил Есенина. Тут же за дело — отправил письмо в издательство «Художественная литература»: «Почему бы не издать книгу о Есенине? Большой русский поэт, и о нем ни слова… На мой взгляд, работа заслуживает внимания». Замечу: быть и далее усилиям Шолохова, чтобы Сергей Есенин занял подобающее место в отечественной культуре.

Середина февраля. Еще одна забота писателя выражена в письме — сообщил детскому писателю Петру Стародумову: «Собрался к Вам в Сибирь и, в частности, на Ангару…» Что же тянет в далекие земли? Явно не только желание попутешествовать. Встревожен, что тогдашняя «великая стройка коммунизма» — Ангарская электростанция с плотиной-гигантом — навредит природе: «Что там наделали с чудесной рекой?» Припомнил опыт такой же «великой стройки» в своих краях: «Неужто и на Ангаре будет действовать, по примеру нашей Цымлы, рыбоподъемник, куда заходят только те осетровые, которые имеют законченное высшее политехническое образование?»

Но вдруг опомнился — не быть этой поездке, потому оправдывается: «Держит за штаны вторая книга „Целины“». Однако же задумал и без поездки что-то, для чего понадобились ему дополнительные сведения: «Не поленитесь и напишите подробнее о всех изменениях, кои происходят на взнуздываемой Ангаре».

Март. Тоже обжигающие заботы. Занялся реабилитацией — пусть и посмертной — своего друга конструктора-оборонщика, зятя Левицкой. Обратился с письмом в Комиссию партийного контроля при ЦК: «Тов. Клейменова Ивана Терентьевича я знал с 1930 г. В течение восьми лет почти ежегодно он и погибший в Отечественную войну писатель Кудашев В. М. приезжали ко мне в ст. Вёшенскую отдыхать и охотиться. Всех нас связывала большая дружба, и как друзья мы всегда держались запросто, но никогда ни разу за все восемь лет я не слышал от Клейменова антипартийного слова или даже намека на него.

По моему глубочайшему убеждению, Клейменов — безгранично преданный партии и чистый коммунист — стал жертвой происков подлинных врагов народа.

В 1938 году я ходил к Берия по делу Клейменова. Будучи твердо уверенным в том, что арест Клейменова — ошибка, я просил Берия о тщательном и беспристрастном разборе дела моего арестованного друга. Но Берия при мне, наведя по телефону справки, сказал, что Клейменов вскоре же после ареста расстрелян.

Верю, что ознакомившись с „делом“ Клейменова, Комиссия Партийного контроля при ЦК КПСС посмертно реабилитирует убитого врагами коммуниста Клейменова И. Т.».

Весна выдалась нехорошей во многих смыслах. Это даже отразилось в письме вдове Клейменова, где писал о том, что продолжает бороться за реабилитацию ее мужа: «Стоит у нас дикая, атомная зима. Дон вскрывался за зиму дважды, чего не помнят древние старики. Уже в течение 3-х недель на Дону — беспрерывный ледоход. Все речки „играли“ по несколько раз, и мы уже давно отрезаны от внешнего мира. Самолеты почтовые не летали все время из-за дурной погоды…»

Неужто это мрачная стихия накликала беду — негаданную? Инсульт! Удар, как говорили в старину. Первый с таким диагнозом. Но уже второй — военная контузия! — удар по работоспособности. Сильный характер, однако, совладал с этим. Не было никакой паники. Выкарабкался и старался не придавать значения сигналу свыше. Такое настроение отразилось в весточке Левицкой: «Долго и зло хворал. Началось с гриппа, а закончилось осложнением, и я едва не остался калекой (что-то случилось с правой ногой, нечто вроде паралича, но сейчас уже научился ходить, хотя и с трудом)…»

Такое вот перенес, а по-прежнему драчлив в литературных схватках. Вставил в письмо отклик на съезд. Стал пояснять, что не было чего-то «крамольного», как сам написал, в его речи против Федора Гладкова: «Не верьте Гладкову…

В опубликованной стенограмме — все как было, за исключением изъятых мелочей. В частности, я дружески советовал „голому королю“ не обижаться на критику, а „одеться“ поплотнее и не в фасонистую, а в добротную „одежду“, только и всего». Шолохов зря прибедняется — критика перехваленного властью писателя (дважды подряд год за годом лауреат Сталинской премии) получилась край как колючей.

Из Москвы в ответ приободряющая весточка от Левицкой — «давление» Шолохова на Комитет партийного контроля по «Делу Клейменова» возымело действие: «Ваше письмо произвело большое впечатление и двинуло дело вперед».

Добавила: «Вы — настоящий друг».

И читалась эта фраза как указ о присвоении самого высшего у человечества звания.

Дополнение. Любовь Шолохова к Есенину стала известна в семье наследников поэта. Потому-то от его сестры Екатерины придет в Вёшки «деловое» письмо в октябре 1964-го: «Дорогой Михаил Александрович! Издательство „Советская Россия“ готовит к выпуску однотомник С. А. Есенина, в который войдут почти все произведения поэта. Мне поручено составить этот сборник, и я очень бы хотела, чтобы Вы написали предисловие к этому тому. Вам доступно понимать творчество Есенина. Если будет возможность, не откажите. С глубоким уважением, сестра поэта С. А. Есенина».

Как сказала-то — «доступно понимать»!

«Поднятая целина», вторая книга… Пополнилась рукопись монологом Щукаря. Да таким, что цензура долго будет обливаться потом — «пущать или не пущать» этакую усмешливую двусмысленность: «Много я разных брошюров прочитал… после социализма припожалует к нам коммунизм… Тут-то меня и одолевает сомнительность, Кондратушка… В социлизм ты входил, слезьми умываючись, а в коммунизм как ты заявишься? Не иначе как по колено в слезах прибредешь, уж это как бог свят!» (Кн. 2, гл. XXII).

И прежняя шолоховская живопись: «Спускался благодатный дождь… Теплые, словно брызги парного молока, капли отвесно падали на затаившуюся в туманной тишине землю, белыми пузырями вспухали на непросохших, пенистых лужах; и так тих и мирен был этот легкий негустой дождь, что даже цветы не склоняли головок, даже курицы по дворам не искали от него укрытия…» (Кн. 2, гл. IV).

Его писательская палитра, несмотря на инсульты, по-прежнему щедра. Рождались новые присловья-поговорки. Для Лушки придумал: «Умный и с дураком умный, а дурак и с умным вечный дурак». Для Аржанова придумал: «У черкесов — сердце, а у русских заместо сердца камушки, что ли? Люди, милый человек, все одинаковые».

Жаль, что житейская суета то и дело отвлекает его от писательского стола. Впрочем, эти отвлечения — суть характера.

Принялся защищать одного молодого писателя от обвинений в политической ереси. Но творческими принципами не поступился: «Никакой „крамолы“ в рассказах нет, все это выдумывают досужие „мыслители“. Рассказы просто по-детски беспомощны, только и всего». Снабдил коллегу советом: «Если хотите посмешить читателя, — не злоупотребляйте юмором и гиперболой… То и другое отпущено Вами в лошадиной дозе. Так нельзя».

Новое чтение — опять присланы рассказы. Остроумен в отзыве: «Сюжет разворачивается, как изношенная пружина…»

Пообщался с вдовой Николая Островского, проведал!

По-доброму оценил иллюстрации к «Левше» Лескова престарелого художника Николая Кузьмина, будущего лауреата Ленинской премии.

Все это и немало другого приходило к вёшенцу в эти зимние месяцы. Так преодолевал инсульт.

Апрель. ЦК не забывает писателя Шолохова. Памятливость эта, как знаем, через раз с лихом. Ныне принято постановление «О награждении писателя Шолохова М. А. орденом Ленина». Вскоре Президиум Верховного Совета издал следующий указ: «За выдающиеся заслуги в области художественной литературы, в связи с пятидесятилетием со дня рождения наградить писателя Шолохова Михаила Александровича…»