Шолохов взял на себя смелость написать Сталину о том, как Дон втащили в новую беду — в репрессии! Луговой оставил о том времени мрачное свидетельство: «Крайкомовцы не забыли обиду на Шолохова и на меня за наши действия через их головы в годы известных перегибов. Они начали подсылать в район людей с заданием…»

Эти деяния «людей с заданием» подтверждены не только Луговым. Вскоре он уже не был главой района. Вместо него прислали некоего Капустина, верного прислужника крайкома.

Пять писем отправил Шолохов Сталину, когда окреп в мысли, что больше некому спасать Дон от репрессий. Эти письма являлись государственной тайной до 1993 года.

Одно из них — особое в биографии творца. Выделяется не только потому, что огромно — даже при книжной перепечатке 22 страницы. В нем нет никаких писательских эмоций — факты и только факты.

На письме дата — 16 февраля 1938 года. Но оно необходимо именно в этой главе, ибо ведет отсчет злодеяний именно с 1936-го, хотя упоминаются и предшествующие годы. Итак, Сталин читает о том, как начиналось преследование лучших партийцев и его, писателя:

«…После того, как в 1934 г. я рассказал Вам, т. Сталин, о положении в колхозах Северного Дона, о нежелании крайкома исправлять последствия допущенных в 1932–33 гг. перегибов, после решения ЦК об оказании помощи колхозам Северо-Донского округа, Меньшиков, Киселев и др. окончательно распоясались. Меньшиков установил систему подслушивания телефонных разговоров, происходивших между мной и Луговым, завел почти неприкрытую слежку за нами; вкупе с Киселевым и др. они стали на бюро РК открыто срывать любое хозяйственное или политическое предложение, исходившее от Лугового или меня. Работать стало невозможно… В крайком, в ЦК посыпались клеветнические заявления на Лугового, меня и других коммунистов, боровшихся с вражеским руководством крайкома. Не было ни одного бюро РК, где бы мы не сталкивались с прямым и скрытым противодействием».

Далее о том, что заставляло их первое время подчиняться: «Знали ли мы об этом? Безусловно знали. Знали и молчали потому, что были убеждены в том, что, если потребовать смены этих людей, пришлют таких же. В этом, после снятия Киселева и Меньшикова, мы имели возможность убедиться…»

Описал и то, как он и Луговой побывали в Ростове у первого партсекретаря, надеясь на сочувствие и помощь. Разговор получился бурный. Шолохов сказал партийному начальнику: «Я не преступник и жить под гласным надзором не хочу…» Ответ был наглым, оскорбительным: «Вторым секретарем пошлем к вам Цейтлина. Луговому не хватает политической грамотности, а Цейтлин — парень грамотный. И начальника НКВД пошлем стоящего. А все-таки посматривать мы за вами будем…»

В письме Шолохов доказывал, что за три года, прошедшие после вмешательства Сталина и проверки Шкирятова, ничего не изменилось: «С 1936 г. дело пошло быстрее. Подвернулся случай рассчитаться с нами простым и безопасным делом — началось по краю выкорчевывание врагов…» Шолохов перечислил множество фамилий напрасно арестованных вёшенцев, одного из них выделил: «Красюков П. А, член бюро Вёшенского РК, мой товарищ, однажды уже сидевший в тюрьме…»

Сообщил Сталину и о положении своей семьи: «Тройка шеболдаевских (Шеболдаев — глава крайкома. — В. О.) порученцев, ведя беспринципную борьбу с нами, не брезговали ничем. Летом 1936 г. они стали посылать на мое имя и на имя моей жены гнусные анонимки, порочащие меня как коммуниста и человека. Как-то я сказал об этом, и Тимченко (начальник Вёшенского районного отделения НКВД. — В. О.), улыбаясь, предложил свои услуги, чтобы расследовать это дело и найти автора письмишек. Я отказался от его слуг, будучи твердо убежденным, что именно он является автором этих нечистоплотных произведений. Тимченко неоднократно заявлял мне, что на меня казачьи к-p (контрреволюционные. — В. О.) организации готовят покушение… Когда я, желая уточнить тимченковскую информацию, спросил у него, кто выслеживал меня и арестован ли он? — Тимченко, глазом не моргнув, ответил: — „Ничего подобного я вам не говорил. Вы меня не так поняли“. Отношения наши к тому времени настолько определились, что, когда Тимченко попросил сообщать ему, куда я еду, якобы для того, чтобы принимать какие-то меры охраны, я, смеясь, ответил поговоркой: „Избавь боже от таких друзей, а с врагами сам управлюсь“».

Писатель был беспощадно правдив в письме, выбирал факты поистине фугасной мощи. Приведу некоторые из них:

«…Когда ему (Красюкову. — В. О.) говорили, что он издохнет в тюрьме, — он отвечал: „И помирая буду говорить: да здравствует коммунистическая партия и советская власть! А вы, фашисты, смотрите и учитесь, как надо умирать честным коммунистам!“… „Вы хотите, чтобы я лгал?“ — „Давай ложь. От тебя и ложь запишем“»;

«…В тюрьмах Ростовской обл. арестованный не видит никого, кроме своих следователей. Просьбы арестованных разрешить написать заявление прокурору или нач. УНКВД грубо отклоняются. Написанное заявление на глазах у арестованного уничтожается, и арестованный с каждым днем все больше и больше убежден в том, что произвол следователя безграничен. Отсюда и оговоры других, и признание собственной вины, даже никогда не совершаемой…»

Нелегко дались писателю эти кровоточащие строки для Кремля.

Тут еще до него донеслось, что «врагом народа» объявлен Борис Пильняк. Семь лет назад он не отказался защищать Шолохова от обвинений в плагиате, и в прошлом, 1935 году в своем романе «Созревание плодов» с добром отозвался о Шолохове, наряду с Маяковским, Пастернаком, Алексеем Толстым, Леоновым, Всеволодом Ивановым: «Писатели различных литературных и социальных истоков, делавшие литературу и не походившие друг на друга». Какой урок беспристрастия.

…Шолохов оказался под бдительнейшим «присмотром», как и его роман. Левицкая рассказала ему: «Как-то случайно встретилась я с Панферовым. „Вы дружите с Шолоховым — убедите его, чтобы он закончил „Т. Д.“ тем, что Григорий станет большевиком. Иначе „Т Д.“ не увидит света…“» Она не растерялась: «А если это не соответствует жизненной правде?» — «Все равно — так надо». Шолохов в ответ усмехнулся и сказал со своей упрямой убежденностью: «Вопреки всем проклятым братьям-писателям я кончу „Т.Д.“, как я считаю правильным».

Радоваться бы жизни, казалось. Первого января отменены карточки на хлеб и другие продукты. Детишкам ликование — разрешили праздновать Новый год и можно устраивать елки. Дон узнал, что для казачества объявлены послабки — можно смело произносить слово «казак», можно снова петь своеобычные казачьи песни, можно носить былую форму, фуражку и шаровары с лампасами. Мария Петровна вздохнула с облегчением: отменены ограничения — по причине непролетарско-атаманского происхождения — и для отца.

Жизненные горизонты станичника Шолохова все более расширяются. В одном из писем появилось: «Прошу Вас сообщить в Лондон, что меня очень интересуют отзывы англ. прессы на „Тих. Дон“. Еще прошу Вас срочно переслать мое письмо в Данию переводчице „Тих. Дона“ А. Чемеринской-Коп».

Множество паломников, и не только именитых, потянулись в Вёшки — имя Шолохова притягивало как магнит. Один, например, явился, чтобы Шолохов прочитал его «произведение». Он прочитал и сказал: «Нет таланта, не теряйте зря времени»… «А вы не правы, — ответил тот. — Моя жена — зубной врач, и она тоже кое-что понимает в литературе. Она мне говорила другое…»

Другой посетитель вогнал в великое смущение, о чем он рассказал домашним: «Это, знаете, пришел старик с Украины. Пешком пришел. Говорит, что пришел просто „тильки побачиты“, увидеть, значит. А еще сказал, что уже побывал в Ясной Поляне».

Может быть, именно после этой встречи родилось у Шолохова присловье: не смущайте меня своим смущением.

На страну опустился 1937 год.

Народная доля — по-прежнему героически трудиться, чтобы страна становилась сильной. И у большинства этот пылкий энтузиазм — сделать страну социалистической державой — был искренним.