Летом сгущаются черные тучи над его головой. Ростовская власть, почувствовав свою безнаказанность, начала облаву на родичей Шолохова. В Вёшенский райком идет предписание из крайкома: «Совершенно секретно. Лично т. Капустину. № 15 308. На заседании РК 5 августа разбиралось дело еланской школы. Несмотря на то, что обличительных материалов было более чем достаточно, вы приняли по отношению Шолохова В. необъяснимо мягкое решение, в то время как его надо было привлечь к строжайшей ответственности. Немедленно дайте объяснение, чем это вызвано? Шацкий».
Михаил Шолохов в подробностях рассказал об этом деле в письме Сталину: «Тимченко заявил мне, что ему придется арестовать Шолохова В. — моего родственника, комсомольца с 1924 г., работавшего директором Еланской средней школы. В качестве доказательств привел следующее: 1) в школе насаждались религиозные настроения среди учащихся, ученики читали библию, 2) Шолохов В. вредительски вырубил на пришкольной усадьбе 10 000 корней плодовых саженцев, 3) Шолохов систематически разваливал учебную работу, 4) будучи учителем истории, Шолохов В. преподавал ее с троцкистских позиций. По решению РК была создана комиссия, в которую Капустин и Тимченко сознательно ввели своих единомышленников, и, несмотря на то что при проверке оказалось: 1) ученики читали не библию, а рассматривали на дому иллюстрированный журнал „Пробуждение“ изд. 1913 г., в котором были фоторепродукции на евангельские темы (картина „Камо грядеши“ и др.), 2) уничтожить 10 000 плодовых саженцев Шолохов никак не мог, т. к. пришкольный сад занимал площадь всего-навсего полгектара и было там плодовых деревьев только 65 корней, которые целы до сих пор, 3) доказать, что Шолохов разваливал учебную работу, ничем было нельзя, потому что это противоречило истине, 4) точно так же не преподавал истории с троцкистских позиций; несмотря на все это комиссия, извратив факты и пойдя на явный подлог, сочла возможным сделать следующие выводы: „Шолохова с работы снять, дело о нем передать следственным органам НКВД“».
Широки сети сыска. Писатель свидетельствует в письме Сталину: «Одновременно начали дело и против другого моего родственника, работавшего в начальной школе х. Черновского зав. школой». Шолохов объясняет это вождю так: «И Шацкому и остальным надо было после ареста Лугового, Логачева и др. арестовать моих родственников, чтобы показать, что мое окружение — политическое и родственное — было вражеское, чтобы насильственно вырвать у арестованных ложные показания на меня, а потом уж, приклеив мне ярлык „врага народа“, отправить и меня в тюрьму».
Какими же словами выразить, что переживали Шолоховы, когда чекистские курки в Вёшках клацали у них на виду.
Мария Петровна догадывалась, что ждет мужа, коли быть аресту, а он приближался.
…Луговому выпал внезапный этап в Москву. Районный партработник заинтересовал высший карательный орган. Допрос за допросом. Он потом рассказывал: «Требовали показаний на Шолохова». Ему припомнилось, как один из арестованных дрогнул под пытками и понес полную несусветицу о писателе. Еще писал, что пошли по тюрьме слухи о готовящемся аресте Шолохова, и даже то, что он уже взят.
Сентябрь. По-прежнему нет ответа от Сталина на просьбу писателя встретиться. День за днем длилась эта долгая пытка ожиданием. Евдокимов нагло ведет свою игру — затягивает ответ на запрос ЦК. Коварен. Идет по выверенному сценарию: завершит расправу и ответит — поставит перед фактом. Так и случилось. Из ЦК — звонок в Ростов. Переговоры запечатлены в отчете: «т. Буш. Говорил сегодня с секретариатом т. Евдокимова. Вопрос закончен, имеется решение крайкома о снятии руководителей Вёшенского района. Решение было принято еще в мае м-це. Они его пришлют…»
То был приговор. Шолохову тоже. Если «враги» его друзья, то «враг» и он сам.
Он улавливает новую тактику своих противников. Ростовская партвласть хорошо усвоила мнение о своем земляке московских критиков или же прослышала о неоднозначном отношении Сталина к «Тихому Дону». Писатель рассказал Сталину в уже упомянутом письме, как попытался сломить ему донской — казачий — хребет предшественник Евдокимова на крайкомовском посту: «Шеболдаев вдруг начал проявлять исключительную заботу о моей писательской будущности. При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику; необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, т. к. крестьянско-казачья тематика исчерпана и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие и помощь при переезде обещал. Очень тонко намекал на то обстоятельство, что я, в ущерб своей писательской деятельности, занимаюсь не тем, чем мне надлежало бы заниматься, словом, — уговаривал…»
Тут еще снова подло мазанули старым дегтярным квачом по воротам — плагиатор! И потому в письме появилось: «Нач. РО НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 г. троцкиста Еланкина, завел на меня дело в похищении у Еланкина… „Тихого Дона“. Брали, что называется, и мытьем и катаньем!» Заметил: «Вокруг меня все еще плетут черную паутину…»
Поубавилось у него друзей и сочувственников. Одни в тюрьме. О других ко времени старая поговорка: «В радостях сыщут, в горести забудут». Осталась вечная благодарность Луговому: не сломался — не предал и не оговорил.
Шолохов в этом своем письме свидетельствует о том, что нынче из той эпохи обычно замалчивают, — как честные партийцы отказывались становиться винтиками «карательной машины»: «На районном партийном собрании подавляющее большинство коммунистов, знавших Красюкова на протяжении ряда лет совместной работы в р-не, голосовали против исключения, т. к. причины таинственного ареста никому не были известны. РК не мог дать объяснений по этому поводу. (Из 104 членов партии голосовало против исключения 91)…»
Кто знает, может, как раз в эти нервные дни и бессонные ночи рождались у писателя сотканные и из своих переживаний, и из переживаний матери, жены и всей родни драматические строки о Мелехове и его близких, когда власть оплетала его, вернувшегося домой, чрезмерными подозрениями. То-то в разговоре Григория и Кошевого появляется знаменательное не только для 20-х годов, но и для 1937-го: «А ты мне веришь?..» — «Нет! Как волка ни корми, он в лес глядит». То-то прозвучало от сестры Григория: «Михаил говорит, что его арестуют в станице… Будь она проклята, такая жизня! И когда все это кончится?..» То-то растерялась Аксинья: «С чего это Дуняшка взяла, что тебя беспременно должны заарестовать? Она и меня-то напужала до смерти… Думаешь, тебя все-таки заберут? Что же будем делать? Как жить будем, Гриша?..» То-то вырвалось бедовое у казака-батарейца: «Я, может, от горя пьяный! Пришел домой, а тут не жизня, а б… Нету казакам больше жизни…» (Кн. 4, ч. 8, гл. VI, VIII, IX).
Писатель отверг для себя возможность даже в годы террора писать конец романа как соцреализмовский лубок!
При всем этом в четвертой книге романа он правдиво описал и настоящих коммунистов, отдающих жизнь за свои идеалы: «До красноармейцев оставалось не более полусотни саженей. После трех залпов из-за песчаного бугра поднялся во весь рост высокий смуглолицый и черноусый командир. Его поддерживала под руку одетая в кожаную куртку женщина. Командир был ранен. Волоча перебитую ногу, он сошел с бугра, поправил на руке винтовку с примкнутым штыком, хрипло скомандовал:
— Товарищи! Вперед! Бей беляков!
Кучка храбрецов с пением „Интернационала“ пошла в контратаку. На смерть» (Кн. 4, ч. 7, гл. II).
Почему победили красные? В последней книге «Тихого Дона» Шолохов живописует сцену, когда Григорий Мелехов (воевавший в то время на стороне белых) оказался в одном застолье с англичанином Кэмпбеллом и при нем поручиком-переводчиком. Поручик говорит Григорию:
«— Кэмпбелл не верит, что мы справимся с красными.
— Не верит?
— Да, не верит. Он плохого мнения о нашей армии и с похвалами отзывается о красных.
