— Понимаю и всё собирался тебя спросить: ты ведь сам завсегдатай этого публичного дома на окраине городка Пьюры, который описал в ныне чествуемом романе «Зелёный дом»? У тебя там такие колоритные бандиты-контрабандисты, полицейские, солдаты, индейцы, чиновники, деклассированные обитатели трущоб, миссионерки-монашенки… Этот твой «зелёный публичный дом» — собирательный образ Перу, превосходно!

А в новой повести об импотенте из «золотой молодёжи» — что-то от «Фиесты» Хемингуэя?

— Может, и есть немного — у нас у всех что-то от него, как и от Фолкнера. Вот и измученный чуть ли не всеми фрейдистскими комплексами герой спивается и погибает в автомобильной катастрофе. Давай выпьем за встречу!

— Запрёмся в номере, — предложил Маркес. — Иначе не дадут поговорить.

— Только о твоём великом романе!

В номере Маркеса пили коньяк, закусывали лимоном.

— Между прочим, старик Ромуло Гальегос нашёл в наших с тобой судьбах много общего, — говорил Варгас Льоса. — Ия был поражён тому, как много!

— И что же общее? У нас ведь с тобой девять лет разница в возрасте?

— Разница есть, но возраст значения не имеет!

— Имеет, — возражал Маркес, раскуривая гаванскую сигару «У. Черчилль». — Ты это поймёшь, когда у тебя на горизонте появится зловещая цифра «40», свидетельствующая о том, что по крайней мере половина пути пройдена. Но у тебя это будет нескоро. Так что общего у нас нашёл Гальегос, у которого и вторая половина жизни уже позади?

— Во-первых, он считает, что у нас один писательский масштаб и калибр.

— Допустим, но я человек не военный, в калибрах не очень разбираюсь.

— Мы с тобой оба воспитывались дедушками по материнской линии, оба были избалованными детьми. Детство в раю и у тебя, и у меня закончилось в десятилетнем возрасте. Мы оба поздно узнали родителей. Обоих отцы пытались отвратить от писательства. Оба учились в религиозной школе.

— Но в кадетском училище я не учился, как ты, Марио, у меня нет такой офицерской выправки. И ты, кстати, потрясающе описал в романе «Город и псы» это государство в государстве, эту муштру, звериные нравы, бессмысленную жестокость, приведшую к убийству паренька-кадета…

— Лестно это слышать от тебя. Мы оба получили диплом бакалавра в интернате. И ты, я не сомневаюсь, писал в отрочестве стихи. И оба напечатали первые рассказы в двадцатилетием возрасте. И книжки читали, конечно, одни и те же: Рабле, Дефо, Дюма, Гюго, Достоевский, Дарио, Борхес, Фолкнер… И начали добывать хлеб насущный журналистикой. И притянул магнитом обоих Париж…

— Давай за него!

— За Париж и за женщин! За мадам Лакруа!

— Что?! — вскричал Маркес. — Откуда ты её знаешь?

— Я жил у неё в отеле «Фландр». Милейшая женщина!

— В Париже сотни отелей — и ты очутился именно у мадам Лакруа!

— Тесен мир — именно у мадам Лакруа. И так же, как ты, выпивал по вечерам в баре «Шоп Паризьен». И нам отказали в публикации первых романов аргентинские издательства…

— И у обоих замечательная литагентша — Кармен! Это ведь она устроила так, что мы встретились в аэропорту?

— В определённом смысле — да, она. Но и мне очень хотелось поскорее тебя увидеть, друг Габо! Нет, ты всё-таки не понимаешь до конца, кто ты такой на самом деле! Гений!

— Выпьем! И давай, друг Марио, споём что-нибудь перуано-колумбийское… Или Рубена Дарио почитаем? Сандино любил декламировать перед боем «Литанию Господу нашему Дон Кихоту»: «Царь славных идальго, печальных властитель,/ исполненный мощи сновидец-воитель, / увенчанный шлемом мечты золотым; / на свете никем еще не побежденный, / фантазии светлым щитом охраненный. / Ты сердцем — копьем необорным — храним».

Читателей Советского Союза страсть к творчеству неизвестного до того латиноамериканца обуяла тотчас после публикации романа на русском. Тираж сразу расхватали, книгу достать было невозможно, её давали почитать «на одну ночь».

Но страсть была, безусловно, продолжением какой-то неуёмной любви советского народа к Кубе, барбудос, Фиделю Кастро, Че Геваре…

«Куба, любовь моя!..» — разливалась песня о героях-бородачах «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей». Фиделя Кастро встречали в Москве почти как Юрия Гагарина — сотни тысяч человек восторженно размахивали кубинскими флажками и, крича «Вива, Куба!», запускали в небо разноцветные воздушные шары. В сознании советских граждан они были сопоставимы: отважные, страшно симпатичные молодые люди атаковали и победили, один — космос, другой — Америку, оба открыли новые миры.

О Фиделе ходили легенды, сочинялись задорные частушки: «Валентине Терешковой за полёт космический / Фидель Кастро подарил х…й автоматический!» Он был молод, высок, благороден (тем более по сравнению с нашим низеньким, толстеньким, лысым и в летах Хрущёвым). Он восхищался красотой русских женщин, особенно стюардесс. Егерь правительственного Завидовского заповедника Александр Н. рассказывал мне, как обслуживал Хрущёва с Фиделем на охоте. Чтобы добыча была гарантирована, зверьё — кабанов, а то и лосей, оленей — во время «королевских», сиречь политбюровских, охот не только загоняли целыми батальонами, не только усиленно прикармливали перед вышками, но и привязывали, дабы ни один высокий гость даже с трясущимися от старости и обильных возлияний руками не мог бы промазать. Увидев такое, Фидель возмутился и покинул заповедник. Молва разнеслась по окрестным верхневолжским деревням и всему Союзу. И в тысячах изб поднимались и со звоном сталкивались гранёные стаканы с национальным русским напитком за товарища Фиделя Кастро Рус (ходил слух, что и Рус он присовокупил к своему имени из любви к русскому народу, что, конечно, не так).

Эрнесто Че Гевару, тоже приезжавшего в СССР в начале 1960-х, народ полюбил не меньше, а прекрасная половина, может, и больше. Сыновей называли Эрнестами — как в честь Хемингуэя, так и в честь Че. Носили, как он, береты. Отпускали бороды. Курили сигары (на Комсомольском проспекте в Москве открылся сигарный магазин «Гавана», в который выстраивались очереди). Фотографии Че Гевары вырезали из журнала «Огонёк», обрамляли, вешали на стены — у нас в деревне Новомелково на Волге я видел и рядом с образами. На другом берегу, у Видогощи (где егерем работал писатель Саша Соколов), студенческий отряд из Москвы строил коровник. Отряд был интернациональный, и один из студентов, большеглазый, носивший берет со звёздочкой, бородку, говоривший с акцентом и певший под гитару, назвался Геварой, двоюродным братом команданте Че. Однажды после танцев я стал свидетелем лютой драки деревенских девчонок за место в очереди в вагончик, где их принимал этот Че Гевара-младший. Потом выяснилось, что звали стройотрядовца Эрнест Геворкян.

Вначале открыла Маркеса, естественно, интеллигенция, увидев в содержании «Ста лет одиночества» и то, что выразил один из крупнейших современных латиноамериканистов Валерий Земсков: «Роман Гарсия Маркеса — это копилка всего арсенала мифотем XX века и идей философии „кошмара истории“ и „абсурда бытия“. Но сделал Гарсия Маркес со всем этим арсеналом по своему внутреннему смыслу примерно то же, что в своё время сделал с рыцарским романом Сервантес — он травестировал, опроверг, как не отвечающих времени, и жанр, и тип сознания, что его порождает, он высмеял, разоблачил и уничтожил их смехом. „Дон Кихот“ уничтожил рыцарский роман. С полным основанием можно говорить, что после „Ста лет одиночества“ традиционный арсенал западного „пантрагического“ сознания, исповедующего „кошмар истории“ и „абсурд бытия“, оказывается едва ли не исчерпанным. Здесь и идеология модернистского сознания, и его образный и концептуальный код оказались вывернутыми наизнанку смеховой травестией с позиций принципиально иного сознания».

Но и простые люди, на собственной шкуре в безбожном XX веке испытавшие «кошмар истории» и «абсурд бытия», сразу приняли роман, хотя долго не могли поверить в то, что так можно писать, это читать и, главное, что за это ничего не будет.