— А вообще-то не берите в голову бабьи сплетни, молодой человек. Имеет значение лишь то, что мы, а главное, Фидель с Че Геварой замышляли ещё в Мексике и потом в горах Сьерра-Маэстра, когда сражались с войсками диктатора. А замышляли мы то, чтобы все были счастливы, — помолчав и как-то вдруг совершенно протрезвев, чётко, делая паузы между фразами, каждую из которых как бы нагружая памятью о двадцатипятилетней борьбе, говорил Кастро-младший. — Чтобы не было голодных и нищих. Чтобы дети учились. Чтобы все, даже никому тогда не нужные старики имели возможность бесплатно лечиться. Чтобы развивалась наука. Фидель с Эрнесто мечтали о том, чтобы учёные на Кубе изобрели лекарство от рака. Чтобы автомобили и вообще все машины и механизмы работали на солнечной энергии и энергии ветра. Космический корабль, который мог бы долететь до Марса… И чтобы все в мире узнали, что Куба — страна не только боксёров, шахматистов, сахарного тростника, разных мастей проституток, не только место жительства Хемингуэя! Тебе, как журналисту, будет интересно, — уже стоя в лифте, бросил напоследок Рауль. — Это была идея Фиделя и Че Гевары создать на Кубе крупнейшее информационное агентство, которое рассказывало бы правду в ответ на море лжи. Хотели назвать «Пренса кубана», но аргентинец Че настоял на том, что агентство должно представлять континент. Назвали «Пренса Латина». А начинал будущий нобелевский лауреат Гарсия Маркес. Вот такие парни работали на революцию! — донеслось уже снизу, из шахты лифта.

…Двадцать первого января 1959 года в гаванском Национальном дворце Фидель Кастро произнёс пятичасовую обличительную речь. Он сравнивал преступления, совершённые в период диктатуры, с теми, которые были осуждены в Нюрнберге, приводил шокирующие факты, утверждал, что общенациональный опрос показал: «девяносто три процента населения Кубы одобряют суды и казни»!.. На следующий день газета «Ла Революсьон» писала, что расстрелы являются возмездием «варварам, которые насиловали детей и женщин, вырывали у людей глаза, кастрировали, жгли огнём, отрывали яички и сдирали ногти, запихивали железки в женские влагалища, отрезали пальцы — тем, чьи действия, мягко выражаясь, представляют собой ужасающую картину».

Вернувшись из Гаваны, Мендоса улетел в Колумбию, Маркес остался в Каракасе — зарабатывал деньги в журнале «Венесуэла графика», а по ночам корпел над прозой. Перечитав «Полковнику никто не пишет», сопоставив «Старика и море» с кубинской действительностью, с рыбаками из Кохимара, с мальчишками, с которыми разговаривал на улицах, Маркес вновь принялся за повесть. Мерседес была против — она считала, что художники, слишком долго работающие над одной картиной, её «записывают», она утрачивает первоначальную свежесть и вянет, как цветы. (Кстати, почти каждый день меняя цветы в комнате, она приучила к этому и мужа: впоследствии Маркесу всегда лучше работалось, если в вазе на столе стоял свежий букет цветов, лучше жёлтых.)

В конце февраля Маркес получил письмо из Мехико от друга Альваро Мутиса. Тот описывал Мексику, её памятники, природу, политические свободы, вернисажи, книжные ярмарки, кинофестивали… Мутис писал, что в Мексике Габо осуществит мечту писать сценарии, по которым будут сниматься картины со звёздами. Но когда Маркес решился-таки перебираться в Мехико, пришло известие, что за левацкие взгляды, прокоммунистические, протроцкистские высказывания (на самом деле — за растрату средств на угощения и поддержку многочисленных друзей, в том числе Маркеса, из бюджета компании «Эссо», отдел рекламы в которой возглавлял) Мутис угодил в тюрьму.

В иллюстрированном журнале «Боэмия», который, как и прежде, доставляли из Гаваны, Маркес читал пространные выступления Фиделя. Тот уверял, что у кубинской национально-освободительной революции нет и никогда не будет ничего общего с «коммунистическими диктатурами СССР и Восточной Европы, держащими свои народы в застенках и утопившими в крови попытку народного восстания в Венгрии».

Почти ежедневно латиноамериканские газеты писали о Кубе. Высказывались и недоумения по поводу того, что Фидель и его молодые соратники-барбудос, захватившие власть, не повели себя так, как поступают обычно после переворота, например, как в своё время большевики в России, и не расселились в царских хоромах — в многочисленных шикарных резиденциях диктатора Батисты.

«Венесуэла графика» тем временем становилась на потребу публики всё более «порнографика». Однажды утром, увидев в киоске продающийся номер со своим репортажем со съёмочной площадки, где снималось мягкое порно, Маркес понял, что ему уже неудобно представляться корреспондентом такого журнала. Дома Мерседес, его «священный крокодил», робко спрашивала, не лучше ли ему всё-таки бросить эту работу, хотя за неё и платят деньги — репутация дороже.

Ночью, когда Маркесу захотелось порвать рукопись «Полковника» и переписать заново, из Боготы позвонил Плинио, хмельной и весёлый, заявил, что их ждут великие дела. Габриель осведомился, сколько его друг выпил. Плинио ответил, что неважно, сколько, главное, с кем и за что, а пил он с мексиканцем Родриго Суаресом, которого послал Фидель создавать первое в Америке революционное информационное агентство с целью надрать буржуям жопы, расхерачить, как выразился мексиканец, со слов, видимо, самого Кастро, империалистическую монополию на информацию. Мексиканец для этого и прилетел в Колумбию, а другие полетели в Аргентину и повсюду! Этот гонец обратился к нему, Плинио Мендосе, как к одному из лучших колумбийских журналистов, с предложением возглавить агентство «Пренса Латина», и вывалил на стол кучу долларов, мол, открывай офис, деньжат подкинем, национализируем остатки банков, гостиниц, кораблей, да и всё к чёртовой матери!.. В общем, Плинио согласился возглавить агентство Фиделя и аргентинца Че Гевары, но с условием, что Габо в нём станет редактором и получать они будут одинаковую зарплату. Мексиканец согласился. За это и выпили.

Через несколько дней Плинио встречал Габриеля и Мерседес в боготинском аэропорту Эль Дорадо. В машине, перекрикивая друг друга, строили планы на будущее и восхваляли Фиделя. Плинио говорил, что ему будет сложно, просто так Штаты не сдадут всё то, что они с Габо видели в Гаване, ведь там сотни миллионов долларов вложены и крутятся, принося барыши. Мерседес сказала, что читала в венесуэльских газетах, будто Фидель на деньги ЦРУ сделал революцию, потому что янки надоел полуграмотный диктатор допотопный Мачадо и они решили его заменить молодым, современным. Но муж, обнимая её, уверял, что всё это чушь, Фидель самостоятелен, и превосходно то, что он, судя по выступлениям, не собирается ложиться ни под США, ни под СССР.

На следующий день, впервые чувствуя себя предпринимателями, Мендоса с Маркесом сняли офис в центре Боготы, на престижной 7-й каррере, между 17-й и 18-й улицами. Напротив располагалось модное кафе «Тампа» — в нём друзья пили кофе и проводили переговоры. Всё больше людей с разными, порой безумными идеями по поводу переустройства Колумбии и мира стали приходить к ним. Габриель с Плинио устраивали на окрестных улицах митинги в поддержку Кубы. Маркесу нравилась такая жизнь.

Мечтам, фантазиям Маркеса не было предела: их трудно было втиснуть в привычные измерения. Ему казалось, что в жизни нет невозможного.

— Тогда, в конце пятидесятых, в воздухе носился полёт в космос, — говорил мне в 1980 году в гаванском «Доме Америк» Марио Бенедетти, выдающийся уругвайский поэт, один из любимых поэтов Маркеса. — Было предчувствие, что мы все стоим на пороге чрезвычайных открытий, вот-вот, ещё немного — и будет создан принципиально новый человек, не только разумный, но и стопроцентно отважный, мудрый, красивый, благородный, добрый — идеальный, который спасёт планету от грядущей катастрофы! Было время поэзии — столь редкое в истории человечества. И я ждал сообщений о реальном полёте в космос почему-то именно из вашей России, не только потому, что вы уже запускали собачек Белку и Стрелку, но и потому, что в юности читал Толстого, Достоевского, Чехова-Ленина читал!..