Утром Маркес попросил Масетти ускорить решение вопроса с командировкой в Канаду. Хорхе сказал, что знает этих партийцев и тоже на пределе: ещё чуть-чуть — и выгонит к чёртовой матери. От них главная угроза исходит всему делу, впрочем, Масетти не сомневался, что при малейшей возможности эти коммунисты сдуют в Штаты. Пообещал вопрос с командировкой Маркеса решить максимум через неделю.

Но вопрос решился в тот же день, к вечеру: позвонили от Че Гевары и передали, что срочно требуется открыть отделение агентства «Пренса Латина» в Нью-Йорке. Габриель посетовал на свой английский, сказал, что во франкоговорящей Канаде скорее бы освоился, но и на командировку в Штаты согласился. Спросил, нельзя ли съездить в отпуск, на что Масетти ответил, что можно, но в краткосрочный, по-революционному.

Отметить свой отъезд из Гаваны Маркес решил в ресторанчик «Бодегита-дель-медио» в нескольких шагах от Кафедральной площади, где собралось человек десять.

— Я помню тот вечер, — рассказывал мне Роландо Бетанкур. — Я сидел с девушкой у стойки бара и слышал, о чём они говорили: о будущем Кубы, об альфабетизации — борьбе с неграмотностью, о волнениях мачетерос в провинции Матансас, о кино, о Хемингуэе…

— Но Хемингуэя тогда уже не было на Кубе?

— Не было, он летом улетел в Испанию, а оттуда — в Штаты. В ноябре журнал «Life» опубликовал отрывки из «Опасного лета» и испанские газеты стали обвинять Хема в том, что он оклеветал прославленного тореро Манолете и всю корриду, показав махинации вокруг боя быков, требовали, чтобы ноги его больше не было в Испании. Врачи психиатрической клиники, в которую уложила его Мэри, поставили диагноз: тревожно-депрессивный синдром, начали лечить электрошоком, как героя Джека Николсона в фильме «Пролетая над гнездом кукушки». Маркес переживал, вспоминал случаи, когда мир уже прощался с Хемингуэем… Поносили его жену Мэри. О Штатах, естественно, говорили, о предстоящих выборах, освещать которые должен был уже Маркес, о том, что велики шансы стать президентом у молодого Кеннеди. Много пили, пели. Помню, Маркес — по традиции «Бодегиты» — расписался углём на задней стене, где расписывались все звёзды, побывавшие на Кубе — Марлен Дитрих, сам Хемингуэй незадолго до отъезда… Но в общем-то я не особо обращал внимание на Габо, — сказал Роландо. — В Гаване он был простым журналистом.

Улетая из Гаваны, в аэропорту Ранчо Бойерос Маркес увидел врезавшуюся в память сцену. Агенты госбезопасности отбирали у эмигрировавших ценности: валюту, часы, портсигары, ювелирные украшения вплоть до нательных крестов и обручальных колец. За перегородкой мужчин и женщин заставляли раздеваться догола и осматривали всюду: трудились гинекологи, проктологи и прочие специалисты. У некоторых стоматолог снимал даже золотые зубные коронки. Агенты поясняли, что этого требует революция. Пожилой профессор, жену которого также подвергли унизительному обыску и гинекологическому досмотру, возмутился, назвал их извергами хуже фашистов, а Фиделя — исчадием ада. Его увели, и на борту самолёта потом он не появился.

В Мехико Маркес прилетел, чтобы повидаться с Альваро Мутисом. И давний друг-спонсор, только освободившийся из тюрьмы «Лекумберри», за три дня и три ночи показал Габо такую Мексику, какую тот видел в кино, которая, приворожив раз и навсегда, потом будет ему сниться и манить.

Альваро поведал, что здесь, в Мехико, Андре Бретон, путешествовавший в конце 30-х годов по Мексике в компании с Диегой Риверой и Львом Троцким (поселившимся в Мексике), которые по-братски делили жену Риверы художницу Фриду Кало, назвал Латинскую Америку «сюрреалистическим континентом». Показывал дом Фриды в Койоакане и Троцкого — на углу Рио-Чурубуско и Виена, фрески Сикейроса и Риверы на стенах — монументальные плакаты и комиксы, Священный колодец, в который ацтеки бросали самых красивых девушек, жертвуя их богу дождя Чаку.

— Они были страстными игроками в мяч, — рассказывал Мутис, сам яростный футбольный и баскетбольный болельщик. — Каменный мяч размером с голову надо было пробросить сквозь каменное кольцо. Болельщики ставили на кон драгоценности, наложниц, города, свободу. Игра оканчивалась жертвоприношением лучшего игрока победившей команды. На верхней площадке пирамиды жертву укладывали на каменную плиту, разрезали живот, потому что ритуальным обсидиановым ножом сложно раскрыть грудную клетку, вынимали сердце победителя и поднимали вверх, к Солнцу.

Рождество и Новый, 1961-й, год Маркес встречал в Боготе с женой, сыном, близкими друзьями. Плинио пришёл с девушкой Марвель, которая уже утром 1 января — по совету Габо («Не женись на столичной, на дочери богача или знаменитости, бери „с первого этажа“, которая будет рядом, понимающая, чуткая, с берегов нашего Карибского моря!»), — превратилась в невесту.

Мерседес, перемывая за мужем вчерашнюю посуду, сказала, что Марвель ей тоже понравилась. Спросила, куда они дальше. Габриель ответил, что в Нью-Йорк, но на этот раз все втроём, и поинтересовался, рада ли она. Мерседес ответила, что для неё главное — вместе. За день до их вылета в США стало известно, что Санчес с другими «партийными журналистами» сбежал в Майями, прихватив кассу агентства.

Третьего января, в тот день, когда США разорвали отношения с Кубой (будто подгадывал наш герой), семья Гарсия Барча — так правильно именовать Габриеля и Мерседес — прибыла в Нью-Йорк. Шёл снег, которого Мерседес, а уж тем более полуторагодовалый Родриго не видели. Первое время Мерседес испуганно молчала, вцепившись в руку мужа, среди сверкающих рекламами небоскрёбов, грохота, многоязычной толпы. Муж, к её удивлению, заговорил по-английски, его даже понимали.

Офис агентства «Пренса Латина» располагался в Рокфеллер-центре, поселились в отеле «Вебстер» рядом с Пятой авеню, неподалёку по нью-йоркским меркам, в получасе ходьбы, так что на общественном транспорте Маркес ездил редко. Да и зарплата, представлявшаяся из Гаваны солидной, в Нью-Йорке оказалась более чем скромной и не располагала к использованию транспортных средств. Как и к хождению по китайским, итальянским, греческим, японским, русским и прочим ресторанам; Мерседес отыскала самый недорогой в районе продовольственный магазинчик, так что питались дома.

Пожалуй, единственное из не самого необходимого, что позволял себе в «Большом яблоке» Маркес, это кино — смотрел не только ленты с участием Мерилин Монро, Марлона Брандо, Одри Хепбёрн и других звёзд Голливуда, но по-настоящему открыл для себя мексиканский кинематограф, который и в США пользовался популярностью.

Он говорил Мерседес, что всё чаще снится Мексика, он чувствует, это их страна. Мерседес напоминала, что то же самое он говорил, прилетев с Кубы. Габриель признавал, Куба — это его любовь. Но Мексика — это Мексика, это кино! Маркес, по его словам, никак не видел себя в Голливуде, в то же время всё острее чувствовал, что кинематограф — его призвание. Мерседес спрашивала, что же будет с журналистикой, литературой, он отвечал, что журналистика — лучшая в мире профессия, и всё-таки это не главное, для чего он рождён. Литература — его стезя. Но литература, с начала, с первого рассказа шла как бы через кино: он видел, словно на экране, то, что должно произойти, людей, их лица, жесты, слышал голоса, смех, плач, а потом записывал, будто монтировал. Мерседес призналась, что сама об этом думала, когда читала его вещи: вот это так бы выглядело на экране, этого героя сыграл бы такой-то актёр… Маркес уверял, что ему обязательно надо попробовать себя в кино, Альваро Мутис обещал помочь, у него связи. Книгу, говорил Габриель, можно писать годами, а сценарий — месяц, в Мексике даже за пару недель пишут, но деньги-то в литературе и кино несравнимые, в кино миллионерами становятся. Мерседес спросила, что же будет с работой в агентстве Че Гевары, Маркес ответил, что, конечно, будет работать, Мексика, кино — это так, грёзы…

Во время пресс-конференции в Колумбийском университете Маркес встретил земляков-колумбийцев, преподавателей и студентов. Некоторые из них знали его как журналиста, автора нашумевшей в своё время серии очерков «Рассказ не утонувшего в море». А кое-кто, и это Маркеса поразило здесь, в США, и как автора «Палой листвы». Расспрашивали о Кубе, Фиделе, Че Геваре, о бесследно исчезнувшем в океане Камило Сьенфуэгосе, приглашали в гости и в свою университетскую библиотеку, которая отныне в его распоряжении, интересовались творческими планами… Маркес был растроган и, придя домой, сказал Мерседес, что «Нью-Йорк тоже замечательный город».