На первую встречу с мебельным магнатом в бар Маркес пришёл за полчаса до назначенного времени, а ушёл последним — чтобы работодатель не увидел его стоптанных башмаков с расслоившимися подошвами.

Началась новая жизнь — главного редактора модных журналов. Попробовать себя в роли главного редактора Маркес мечтал со студенческих пор. Тогда в Боготе ему казалось, что он смог бы делать журнал типа североамериканского «Life» один, то есть еженедельно заполнять полсотни, а то и больше журнальных страниц текстами, притом в разных стилях, чтобы читатель был уверен, что трудится целый авторский коллектив. В журнале «Венесуэла графика» он некоторое время работал шеф-редактором, но чувствовал себя всё-таки подневольным и чудаковатому главному редактору, и владельцу всего газетно-журнального картеля Каприлесу, вмешивавшемуся в творческий процесс со своими пожеланиями: «Побольше сисек, читатели это любят!»

На этот раз владелец, Густаво Алатристе, мебельщик, издатель, кинопродюсер (что открывало некие перспективы) обещал свободу в выборе тем, жанров, дизайна и т. п. Единственное, чем Маркес распоряжался не вполне, — рекламные объявления, но и в этом предоставлялось право «веского голоса».

Впервые в жизни у нашего героя появился отдельный кабинет. С жалюзи, кондиционером, письменным столом для редактора с зелёной настольной лампой и перекидным календарём, с приставленным к нему перпендикулярно небольшим столиком для двоих посетителей и кроме того длинным, блестящим полировкой столом для совещаний. На стене висела репродукция картины Диего Риверы.

Несколько дней он изучал подшивки журналов, знакомился с коллективом и как бы нащупывал для себя оптимальную манеру поведения и стиль работы. «Я никогда прежде не был руководителем, отвечал только за самого себя, и сесть в кресло главного редактора было для меня, как написать первую фразу повести, — вспоминал потом Маркес. — Пожалуй, даже труднее. Мне всё казалось, что вот-вот меня поднимут на смех. Я и сам себе со стороны казался смешным в этом кабинете».

Он понимал, что читательской аудитории, в основном женской, требуется удовлетворение насущных и вечных потребностей, как то: новости под определённым углом зрения, сплетни, решение семейных вопросов, кулинарные советы, помощь в быту, рассказы о путешествиях, дозированная эротика… Главная задача иллюстрированного журнала — доставлять человеку радость, тешить самолюбие, приобщая к богатым и знаменитым, модным и красивым. К «взбитым» сливкам общества. Притом именно сегодня, потому что завтра будет завтра. Маркес принял условия игры.

Чтобы обновить концепцию журналов, к моменту смены владельца нещадно устаревшую, он проделал значительную работу по уточнению целевой аудитории. По сути, он на время переквалифицировался в социолога и маркетолога и уже через месяц досконально знал процентное соотношение мужчин и женщин (последних оказалось более 80 процентов), возрастной состав читателей, их социальное и материальное положение, количество детей и внуков, увлечения и предпочтения в самых разных областях…

Альваро, однажды присутствовавший на редакционной летучке, свидетельствовал, что ни единой ноты дидактики и тем более апломба не было в общении Габо с журналистами редакций (которые он сравнительно безболезненно омолодил, до него преобладали пожилые сотрудники), а только юмор и мягкие: «мне кажется», «я думаю», «скорей всего, я ошибаюсь», «а давайте в порядке бреда попробуем…».

Проявляя невиданную (а для него вполне привычную) работоспособность, он написал материал на два номера собственноручно, чтобы сотрудникам было ясно, в каком направлении теперь двинется «корабль», какие и под каким углом поднимать «паруса» и что в «трюмах». Иногда он брал с собой на встречи того или иного молодого журналиста, расстраивался, если интервью не ладилось, и откровенно радовался, когда даже самого трудного на первый взгляд собеседника, похожего на закрытую наглухо раковину, удавалось разговорить, раскрыть. Работал он и с фотокорреспондентами, не вмешиваясь в их профессиональную кухню, но вместе с ними придумывая сюжеты, как бы сочиняя фабулы, выстраивая композиции не «через видоискатель», а с литературной точки зрения. С ним спорили, отстаивая традиции, чистоту жанра, возражая против «литературщины» — но, судя по всё более многочисленным от номера к номеру откликам читателей, а затем и росту тиражей, чаще Маркес оказывался прав.

Месяца через три журналы уже трудно было представить без Габо. Его любили, ему подражали. Увеличивались зарплаты и гонорары. Всё чаще публикации оказывались на слуху, их обсуждали, о них спорили. Работать в «Семье» и в «Это интересно всем», которые ещё недавно в журналистской тусовке считались «отстоем», становилось престижно. Сам Маркес, показав, «как надо», но считая, что журнал не должен исполняться одним автором, писал немного — передовицы, изредка эссе о городах мира, об искусстве… Но все публикуемые материалы добросовестно прочитывал и редактировал. Полгода спустя и тот, и другой журнал увеличили тиражи вдвое, стоимость и объём размещаемой рекламы выросли втрое, а в рождественских номерах (где печатался главный редактор) — в семь раз!

Но Маркес делался всё более молчаливым и замкнутым. Уже носилась в воздухе их квартиры сакраментальная фраза про лёд, с которой начнётся величайшая эпопея с эпохальным романом «Сто лет одиночества». Но тогда ещё лёд оставался образом, порой лишь маняще сверкал издалека и был недвижен.

«Лёд тронулся» в конце лета 1961 года. 17 августа, получив письмо из Медельина от издателя Альберто Агирре, сообщавшего, что скоро выйдет «Полковник», и интересовавшегося, нет ли для них ещё чего-нибудь, Маркес отвечал: «Мой роман уже совсем готов, хотя окончательного названия всё ещё не имеет. Но я тебе его не отдам. И знаешь почему? Потому что я стал, чёрт возьми, честолюбивым и желаю, чтобы роман был издан сразу на нескольких языках. Это и есть правдивый ответ на твой вопрос о том, почему я в Мексике».

Речь шла о романе, многажды менявшем название — «Недобрый час», «Скверное время», «Жуткая пора», — если переводить на русский с японского, французского, шведского, хинди, корейского, греческого, арабского и прочих языков, на которые роман был впоследствии переведён, то вариантов названия будут десятки, так как сам испанский оригинал — «La mala hora» («Недобрый час») — и прост, и в то же время многозначен. Но к роману мы вернёмся. Здесь важно отметить то, что впервые Маркес ясно и не шутя заявил о своих амбициях: «Чтобы роман был издан сразу на нескольких языках».

Семнадцатого сентября (и тут семёрка!) в Боготе отдельной книгой, небольшой, но со вкусом оформленной, вышла повесть «Полковнику никто не пишет». Получив первые пять экземпляров по почте, Маркес листал пахнущую типографской краской книжку, задерживал взгляд на каком-нибудь описательном абзаце или диалоге с подспудным желанием «выискать блох», мазохистски обнаружить тот или иной недочёт. Но повесть теперь представлялась неуязвимой, как он признается потом в беседе «Запах гуайявы» с Плинио Мендосой. Когда листал только что выпущенного «Полковника», впору было, подобно нашему русскому гению, скакать по комнате, хлопать себя по ляжкам и восклицать: «Ай да Маркес, ай да сукин сын!» Хохмачи из барранкильской «Пещеры», да и все друзья-приятели публиковали восторженные рецензии, организовывали обсуждения и всячески рекламировали книгу не только в Колумбии, но по всей Латинской Америке. В определённом смысле происходило коллективное если не творчество, то по крайней мере его продвижение — чуть ли не всем латиноамериканским миром, как в своё время продвигались, например, произведения Хемингуэя I всем огромным, экономически мощнейшим, влиятельнейшим англоязычным миром. И это важно понимать. Латинская Америка в начале 1960-х годов по популярности начинала реально конкурировать с Соединёнными Штатами — отнюдь не благодаря экономической мощи, но во многом благодаря блистательной и для многих неожиданной революции на своеобразном форпосте континента — Кубе, ставшей островом Свободы, и благодаря победительному обаянию её молодых вождей — Фиделя Кастро и Эрнесто Че Гевары.