— Не пугай! А зачем Маркесу надо было лечь в постель к нашему Ильичу?

— Хотел же он встретиться с генералом Франко, со многими великими…

— Встретиться. А тут лечь в постель, где спал усопший вождь. Что-то в этом…

— Для Габо с его воображением нет большой разницы, я тебя уверяю! Скажи, а как в СССР восприняли «Осень Патриарха»?

— Не с таким восторгом, как «Сто лет». Но хорошо. А что?

— У нас в Латинской Америке отношение к «Осени» было неоднозначное. Многие критики сочли роман вычурно барочным и перегруженным гротеском.

— А у нас, я бы сказал, наоборот. Но ведь не только со Сталина он писал диктатора.

— Конечно, и с наших родных, которых мог рисовать практически с натуры: Трухильо, казнившего в Санто-Доминго моих родителей, венесуэльца Хуана-Висенте Гомеса, мексиканца Санта Ана, колумбийца Пинильи, кубинца Мачадо…

— И другого кубинца — своего друга Фиделя…

— Я этого не говорила! Но вообще Маркесу интересны люди, обладающие абсолютной властью. Он писал о де Голле, папе римском… А к вашему Сталину у него был интерес особый. Ещё в сороковых годах он опубликовал очерк об Иосифе Пуришкевиче…

— Ты не путаешь, Мину? Отдаёт глупейшими американскими фильмами о нашей жизни!

— Точно тебе говорю — очерк об Иосифе Пуришкевиче! В сороковых он жил в Англии, куда эмигрировал. А до 1917 года был в ссылке в Сибири, где ему доводилось брить Сталина. Этот парикмахер, как писал Маркес, держал бритву на горле истории! А ещё впечатления о той поездке в СССР вошли в роман «Генерал в своём лабиринте» о вышедшем в отставку и отправившемся умирать Боливаре. Один из самых грустных и, по-моему, реакционных романов.

— О легендарном герое Латинской Америки?

— Положившем жизнь за освобождение от колониального господства, а к концу жизни пришедшем к выводу, что тот, кто служит революции, пытается вспахать море.

— Но почему латиноамериканские критики сочли «Осень Патриарха» неправдоподобной?

— Теперь я понимаю, что многие вещи там просто взяты из вашей действительности. Имя Сталина всюду — и станции за Полярным кругом, и на площадях, и даже на обёрточной бумаге для продуктов! А это типично ваше, советское, в Латинской Америке такого нет.

— Сомневаюсь, чтобы в портрет Сталина селёдку заворачивали.

— Маркес не мог этого придумать. Ещё он пишет в очерке, что, с одной стороны, Сталин был вездесущ и чуть ли не присутствовал в супружеских постелях, а с другой — его мало кто видел при жизни. Герой в «Осени Патриарха» тоже повторяет фразу, что никто из нас Его не видел. И так же, как в очерке, в романе высказывается сомнение в том, реален ли, существует ли на самом деле диктатор. А ещё вот что важно. В том давнем очерке Маркес уже применяет метод, который впоследствии будет доводить до совершенства. Он написал, что не нашёл в Советском Союзе ничего, что не было бы предсказано Францем Кафкой. То есть сопрягает жизнь и литературу, причём жизнь у него порой следует за литературой, имитирует её, а не наоборот. Помнишь, в романе «Сто лет одиночества» род Буэндиа живёт с тем, чтобы в канун гибели Макондо узнать, что вся жизнь рода была предсказана в пергаментах Мелькиадиса, притом включая даже сам процесс чтения и расшифровки пергаментов. Фантасмагория Маркеса зиждется не на гротеске, как у Рабле, а на смещении и разрушении границ между знаками действительности и самой действительностью. И ты мне в Гаване рассказывал, что последнее время Сталин провёл в полном одиночестве на даче. И когда умер, долго лежал, пока охрана не подняла тревогу. Точно так же и у Маркеса — абсолютное одиночество диктатора. Одиночество — вообще его главная и пока не до конца понятая, как мне кажется, тема.

Показав Мину Мирабаль не только ВДНХ, но и Кремль, и Красную площадь, с посещением, естественно, Мавзолея В. И. Ленина («очень даже симпатичный нестарый мужчина»), Арбат, всю Москву с площадки обозрения перед МГУ на Ленинских горах, Новодевичий монастырь, я привёл её «для интереса» в магазин «Берёзка» напротив входа на Новодевичье кладбище.

— А почему напротив кладбища? — удивилась она.

Отметив, что ассортимент приличный, почти как в магазине на Западе, она стала расспрашивать о системе оплаты товаров в «Берёзках». Я пытался ей объяснить, но, думаю, она не сумела вникнуть в тонкости различий между чеками Внешпосылторга, которые прежде назывались сертификатами и различались по цвету полосок на купюрах, то есть по достоинству в зависимости от того, заработаны ли «советскими специалистами» (в эту категорию входили все, от преподавателей, инженеров и спортсменов до воинов-интернационалистов) в капстране или соц соответственно, и купить можно было более или менее качественный, «фирменный» товар.

— А в 1957 году эти магазины уже были? — уточнила исследовательница-коммунистка.

— Они всегда у нас были, с двадцатых годов XX столетия — одно время «Торгсинами» назывались, то есть — «Торговля с иностранцами», потом вот «Берёзки».

— А-а! — чему-то обрадовалась Мину и даже хлопнула в ладоши. — В романе «Сто лет одиночества» помнишь? Пароходы банановой компании приходили в Санта-Марту, нагружались бананами и везли их в Новый Орлеан, а на обратном пути шли порожняком. Решили возить товары для магазинов, принадлежавших компании, а рабочим платить не деньгами, а чеками, бонами, за которые они бы покупали в этих магазинах товары, ввозившиеся компанией, на её же судах. И, кстати, дедушка Габо, полковник, получал эти чеки, у них на столе дома всегда были дефицитные продукты…

— Действительно, настоящий СССР!

— Рабочие же потребовали, чтобы платили деньгами. Началась забастовка, правительство прислало войска. Рабочие собрались на станции — солдаты окружили их, началась бойня.

— У нас, думаю, бойни по поводу «Берёзок» не начнётся.

— Напрасно! Мне Маргарет, предсказательница Фиделя, предрекшая ему ещё четверть века правления Кубой, сказала, что через несколько месяцев к власти у вас придёт меченый, человек с родимым пятном на лбу, и всё будет иначе!

— Как — иначе? Как твой любимый Троцкий хотел?

— Не знаю, Серхио! Но возьми, перечитай очерк, да и роман, сам всё поймёшь!

— Легко сказать — возьми, — сказал я тогда, летом 1984-го, когда очерк Маркеса об СССР был запрещён, как настоящая диссидентская литература. — Большое видится на расстоянии, писал наш поэт. Вот ты, Минерва, приехала, огляделась и заметила то, к чему мы привыкли с рождения и на что не обращали внимания.

— Да я-то что особенного заметила? Это он, Гарсия Маркес.

Из очерка «СССР: 22 400 ООО квадратных километров без единой рекламы кока-колы»:

«Когда он умер, ему было больше семидесяти, он был совершенно седой, появились признаки физической изнурённости. Но в воображении народа Сталин имеет возраст своих портретов. Они донесли его вневременное существование даже в самые отдаленные уголки тундры. <…>

„Должно пройти много времени, прежде чем мы поймём, кем же в действительности был Сталин“, — сказал мне молодой советский писатель». Имени этого писателя Маркес не назвал, сказал лишь, что тот был его ровесником и родом из Средней Азии.

В мае 2007 года в самолёте «Аэрофлота», следовавшем по маршруту Брюссель — Москва, автору этих строк довелось беседовать с Чингизом Айтматовым, замечательным писателем, долгое время работавшим послом СССР, а затем Киргизии в странах Бенилюкса. И Айтматов, в частности, вспоминал, что ровно полвека назад, в 1957 году, учился в Москве на Высших литературных курсах и во время молодёжного фестиваля в Москве встречался с молодым колумбийским журналистом и начинающим писателем Габриелем Гарсия Маркесом, никому тогда ещё не известным. Они долго проговорили — о Фолкнере, Ремарке, Хемингуэе, о русской, советской литературе, о сталинизме, о XX съезде Компартии, об отношениях художника с властью… Естественно, откровений особых быть не могло. Но Айтматов запомнил встречу на всю жизнь (не исключено, конечно, что память «подогревала» и последовавшая всемирная популярность Маркеса, его Нобелевская премия).