Появление артиллерии существенно изменило соотношение сил.

Первый же пушечный выстрел пробил брешь в глиняной стене, окружавшей территорию миссии. Лейтенант Гамильтон мгновенно оценил угрозу, какую представляли пушки кабульцев для его небольшого отряда. С двумя десятками гидов он бросился на орудия. В завязавшейся схватке афганцам удалось отстоять свои пушки. Сам лейтенант получил смертельную рану. Еще несколько снарядов ударило по позициям гидов, по зданию миссии. Очаги пожаров разрастались. Из англичан в живых оставался один Дженкинс, суетливо метавшийся между строениями и что-то кричавший. Но вот рухнул на землю и он. Афганцы ринулись на штурм, и остатки гарнизона резидентства капитулировали.

Обитатели эмирского дворца в трепете ожидали, что восставшие теперь перенесут на них свой гнев, и комендант не раз наведывался в казармы сохранявших верность Якуб-хану войск. Но опасность миновала: повстанцы хоронили погибших, оказывали помощь раненым.

К исходу дня огонь завершил начатое утром дело. Лишь дымящиеся головешки указывали на то, что здесь еще совсем недавно находилась резиденция чрезвычайного посланника и полномочного министра могущественной Британской империи.

Никогда прежде резиденция вице-короля Индии в Симле не оживала в столь ранний час. В большом зале собрались почти все члены Совета. Вопросы, догадки, предположения. Секретарь по иностранным делам отметил про себя, что ему еще не приходилось видеть «Великого Могола» таким растерянным. Лайелл и сам был подавлен событиями в Кабуле, но сохранял хладнокровие. Он даже удивлялся тому, что воспринимает случившееся как бы со стороны. Неожиданно его внимание привлек недоуменный взгляд лорда Литтона, обращенный на пустое кресло у двери. Что он рассчитывал увидеть в этом углу? Как же! Лайелл даже дернул себя за мочку уха, словно в наказание за недогадливость: ведь там обычно сидел молчаливый полковник Колли.

В напряженном ожидании вестей текли часы. Новые сообщения не приносили ничего утешительного. К вечеру 4 сентября, когда исчезли всякие сомнения относительно происшедшего в афганской столице, Литтон решил действовать.

— Джентльмены! — обратился он к своим главным помощникам — главнокомандующему войсками в Индии генералу Фредерику Гайнсу, Лайеллу и Робертсу. — Вот что я пишу премьер-министру, — и вице-король поднес к глазам исписанные листки:

«Тщательно и терпеливо сплетенная политическая паутина грубо порвана. Отныне нам нужно сплести новую и, боюсь, более широкую, к тому же из не менее прочного материала. Судьба выдвинула теперь все, чего я особенно старался избежать при ведении недавней войны и переговоров: полный крах предпосылок для существования независимого национального правительства в Афганистане, вынужденное занятие Кабула и опасность его эвакуации без риска нового хаоса для Якуб-хана или любого другого марионеточного правителя, от имени которого мы должны теперь удовлетвориться фактическим управлением страной, во всяком случае — в настоящий момент…»

Литтон остановился: у секретаря по иностранным делам взлетели вверх брови. Лайелл был в числе тех немногих высших чиновников англо-индийского правительства, которые не считали активные действия в Афганистане необходимыми. Стоявший ближе к либералам, чем к консерваторам, он полагал, что подчинения этой страны можно добиться иными методами — более гибкими и осторожными. Но Лайелл понимал, что такие, как он, останутся в меньшинстве, и потому, приняв назначение на пост одного из ближайших помощников вице-короля, как бы обязался поддерживать и осуществлять его линию.

Кабульская катастрофа явилась, однако, своеобразным сигналом. Не пересмотреть ли образ действий? Уже первые строки послания показали, что Литтон и не помышляет о разумных мерах. Скорее наоборот, намечает планы, идущие гораздо дальше. Не предостеречь ли его хотя бы легким намеком?..

— Милорд, — голос Лайелла прозвучал неожиданно звонко, — насколько я понимаю, предусматривается возможность поглощения Афганистана. Но не сведется ли это к огромному росту ассигнований при не очень существенных результатах?

Вице-король внимательно посмотрел на секретаря по иностранным делам. Он достаточно хорошо знал Альфреда Лайелла, чтобы не понять, что его слова означали неодобрение предлагаемой им, Литтоном, новой афганской политики. Деньги! Кто с ними считается, когда речь идет о престиже Британской империи! Но коль скоро упомянута финансовая сторона, он ответит на этот вопрос.

— Да, мой дорогой Лайелл, вы тонко уловили уязвимость этого пункта. Однако на карту поставлено достоинство империи, а в подобном случае ни один англичанин не будет думать о презренном металле. Я вовсе не исключаю эти соображения и пишу далее:

«Нынешняя обстановка вызывает, к сожалению, дальнейшее увеличение военных расходов и отличается политической неопределенностью… Я хорошо понимаю, каким тяжелым грузом ляжет этот болезненный и внезапный удар на правительство ее величества. Но, с другой стороны, вскроются крупные преимущества нашей новой границы: владение ею позволит нам достигнуть Кабула при возникших осложнениях и вообще преодолеть затруднение, которое мы, разумеется, не провоцировали…»

«Великий Могол» замолчал. Далее следовал наиболее важный абзац, и перед ним надлежало выдержать паузу…

«Я отдаю себе отчет в том, что теперь нам, возможно, придется предпринять полное расчленение национального здания, которое мы стремились укрепить в Афганистане, и, во всяком случае, мы должны будем более широко и активно вмешаться в дела этой страны, чем желали ранее. Как бы то ни было, ныне нам предстоит предпринять новые и более серьезные усилия, что должно привести к прочному установлению бесспорного господства Британской державы от Инда до Амударьи…»

У Лайелла перехватило дух. Да, лорду Литтону не откажешь в грандиозности замыслов! Куда только они приведут? Все может завершиться полным провалом. Тогда обвинений в авантюризме не избежать и тем, кто в эти дни находился рядом с вице-королем.

Венчало послание надгробное слово майору Каваньяри:

«Мы понесли вечную — увы! — и тяжелую потерю, невосполнимую для всех, кого она касается, и я лично буду переживать ее как большое горе в течение всей моей оставшейся жизни. В тот момент, когда Индия больше всего в нем нуждалась, она потеряла одного из своих крупнейших людей, королева — одного из самых способных и преданных слуг ее величества. Я лишился более чем любимого друга!»

Лайелла охватило полнейшее недоумение. Каваньяри — любимый друг «Великого Могола»?! Вот уж никто этого не замечал… Что могло быть общего у рафинированного, утонченного эстета Оуэна Мередита, «поэта в Симле», с грубоватым, не очень образованным рубакой? Да и виделись они не более трех-четырех раз. Что же касается способностей бравого майора, «непоправимой потери для Индии» и прочего, то это слишком. Жаль его, конечно, но таких, как он, самоуверенных наглецов в армии, да и в политическом департаменте, — хоть пруд пруди!

Между тем Литтон продолжал с пафосом: «Он погиб геройски, верно неся опасную службу, порученную ему его начальником и отечеством. Отомстить за его смерть — долг нашей страны, и она, я надеюсь, признает и исполнит этот долг…»

«Вот оно что! — сообразил секретарь по иностранным делам. — Вот зачем вице-королю понадобилось наделять Каваньяри отнюдь не присущими тому достоинствами. Месть! Она должна быть тем более жестокой, чем выше качества британского посла, сложившего голову в афганской столице».

Эти размышления были нарушены одобрительными возгласами. Оба Фредерика, Гайнс и Робертс, от всей души приветствовали бескрайние замыслы «Великого Могола».

— Итак, господа, у вас нет принципиальных возражений против депеши? Тогда я немедленно отправляю ее. Да, вот еще что… — Литтон замялся. — Одновременно с этим я буду просить кабинет вернуть сюда из Африки полковника Колли…

Его замешательство было естественным: оба генерала могли расценить этот шаг как недоверие к их способностям. Но они ничем не выразили своего недовольства.