И еще — афганские воины начали отходить от стены и ворот британской миссии. Кто — медленно, кто — поспешно. Одна из групп несла пострадавшего товарища. Эти шли торжественно и скорбно.

Каваньяри вернулся в кабинет. Он находился в состоянии нервного возбуждения и чувствовал, что ему требовалась какая-то разрядка.

— Видели? — обратился он к Дженкинсу, стоявшему с побледневшим лицом у окна.

— И видел, сэр, и слышал. Зачем вы это сделали?

— Дикари и собаки понимают лишь тогда, когда им показывают палку. Сила и решительность в ее применении — единственный язык, на котором следует разговаривать с туземцами. Здесь, в Афганистане, так же как и в Индии, Бирме, Китае, везде на Востоке, черт побери!

— Но, сэр…

— Никаких «но»! Так создавалась империя, и на том она стоит. Давайте, однако, поговорим о другом. Эти болваны вывели меня из равновесия. Чтобы его восстановить, я готов, пожалуй, выслушать историю вашей жизни. Интересно в конце концов выяснить, откуда к нам приходят мягкотелые слюнтяи, простите за прямоту. Итак, чем интересно ваше прошлое?

Дженкинс прекрасно сознавал всю нелепость обращения к своей биографии в столь острой ситуации. Но он видел, как побагровело лицо начальника, отражая бушевавшую в его душе ярость. Следовало подчиниться.

— Жизнь моя не столь уж интересна, сэр, — начал секретарь. — Десять дней назад мне исполнилось тридцать два года. Я — старший сын инспектора строений города Абердина. Там окончил школу, а в 1868 году университет.

Каваньяри в упор глядел на своего помощника, но было видно, что мысли майора где-то далеко. Неожиданно прервав Дженкинса, он воскликнул:

— А вы заметили, что все они шарахнулись от одного-единственного выстрела?! Будто стая воробьев, на которых пала тень орла. Впрочем, продолжайте. Когда же вы покинули свой Абердин?

— Через месяц исполнится девять лет, как я был зачислен в штаты Индийской гражданской службы и приехал в Бомбей. Служил помощником комиссара в Мултане, затем — в Дера-Исмаил-Хане, где к тому же был инспектором школ. Потом меня перевели в Мианвали. Во время службы за Индом изучил язык афганских племен — пушту и белуджи, на котором говорят племена Белуджистана. Кроме того, знаю персидский и арабский. В 1876 году был, как вам известно, переводчиком и секретарем на переговорах сэра Льюиса Пелли с афганцами во время Пешаварской конференции.

— Да, я это знаю, — подтвердил Каваньяри. — Как и то, что вы были политическим агентом в Ладаке, а уж затем стали помощником комиссара в Пешаваре, где мы с вами и встретились. Я не знаю другого: почему у вас всегда такая хмурая физиономия? Чем вы недовольны? Что вам не нравится?

— Если говорить откровенно, сэр, то мне кажется, что мы не используем все возможности в своих колониальных владениях…

— Что вы имеете в виду? — нахмурил брови майор. — Наша политика складывалась многими десятилетиями и под руководством таких умов, которые не нам чета.

— Разумеется, сэр, но, на мой взгляд, мы немало теряем оттого, что не опираемся более активно на культурные слои туземцев. Но для этого нужно знать как можно больше о них. Во всяком случае, признаюсь вам, сэр, я очень увлекся изучением местных языков, философии, литературы и, если позволят обстоятельства, посвящу этому дальнейшую жизнь.

— Покинув Индийскую гражданскую службу?! Это будет выглядеть дезертирством, Дженкинс. Без Индии и других колоний, без их богатств никаких серьезных занятий языком, баснями и прочей чепухой быть не может. Запомните это, сэр…

Каваньяри хотел еще что-то сказать, но его внимание привлек гул, доносившийся извне. Тихий и едва уловимый вначале, он нарастал с каждым мгновением. Майор и его помощник подошли к окну. По двум улочкам к резидентству стекались люди. Это были те же афганские солдаты, но теперь они выглядели иначе: в руках у них были ружья. Это были ремесленники; но они держали не орудия своего труда, а ножи и сабли. Это были крестьяне, доставлявшие в Кабул плоды земли; их крепкие руки сжимали дубинки. Это была городская беднота, ненависть которой уже вышла за пределы человеческого терпения. Они шли молча, но мерный топот их ног, обутых и босых, создавал впечатление шума накатывающейся океанской волны, беспощадной и неотвратимой.

Каваньяри скрипнул зубами. Военный опыт позволил ему молниеносно оценить ситуацию. Он высунулся из окна и увидел командира гидов.

— Тревога, Гамильтон! Тревога… — закричал майор.

И словно дождавшись этого знака, завыл, залился сигнальный рожок. Из бараков высыпали солдаты охраны резидентства. Повинуясь приказам лейтенанта, они занимали позиции в разных уголках усадьбы.

Резкий переход от мирных воспоминаний к жестокой действительности ошеломил Дженкинса.

— Похоже, сэр, что вы ткнули палкой не в муравейник, а в осиное гнездо. Не так ли? — сказал он, криво усмехаясь.

Каваньяри рывком обернулся к своему помощнику. Глаза его налились кровью.

— Слушайте, вы, ученый недоумок! — заорал он. — Берите два ружья и лезьте за мной на крышу. Сейчас ваше ублюдочное представление о жизни изменится… Да не забудьте захватить побольше патронов.

Сорвав со стены охотничье ружье, посланник взобрался на крышу. Вскоре к нему присоединился его секретарь, примчавшийся с ружьями, взятыми у гидов.

Их взорам открылась невеселая картина. С трех сторон усадьба была окружена возмущенным народом. Подсчитать точное число нападающих было невозможно, ибо их укрывала живая изгородь из густых кустов. Четвертая сторона была более открытой и на первый взгляд внушала меньше опасений: там проходил широкий канал. Но минуту спустя Каваньяри разглядел, что за ним расположилась афганская конница, отрезавшая резидентство от дворца эмира.

Вдруг майор заметил афганского солдата, который карабкался по стене огромного склада, находившегося по соседству с усадьбой миссии и возвышавшегося над домом Каваньяри футов на тридцать. Он тщательно прицелился и выстрелил. Солдат приник к деревянной балке, будто намереваясь обнять ее. Потом руки его разжались, и он рухнул вниз.

И снова выстрел Каваньяри послужил своеобразным сигналом к изменению обстановки. Из-за ограды полетели камни, засвистели пули. Гиды отвечали изредка. Дженкинс не стрелял: он внимательно к чему-то прислушивался. Наконец он обратился к своему шефу:

— Знаете, сэр, что кричат эти ужасные люди? «Убьем посла, а за ним и эмира!»

— Не радуйтесь преждевременно… Вас тоже не пощадят!

— Я не к тому, сэр, — сконфузился секретарь. — Я просто хотел сказать…

Но Каваньяри его не слушал. Его взгляд был прикован к складу, у которого стояла группа нападавших. В центре находился человек, по-видимому руководивший действиями афганцев. Его лицо было трудно разглядеть на таком расстоянии, мешали этому и кусты.

— Пусть черти меня сожрут, если вон тот субъект не наш старый друг кефтан Файз Мухаммад! — воскликнул майор, добавив замысловатое ирландское ругательство. — Ну, погоди, приятель, сейчас я тебя угощу, — зло пробормотал он.

Каваньяри поудобнее улегся и тщательно прицелился: наконец-то он рассчитается и за Али-Масджид, и за беседу в Гандамаке!.. Затаив дыхание, он спустил курок. Но в этот миг Файз Мухаммад наклонился, и пуля, направленная в сердце, угодила в левую руку. Афганец зажал рану, и майор увидел, как по рубашке растекается кровавое пятно. Файз Мухаммад поднял голову, чтобы увидеть, откуда стреляли, и заметил прижавшихся к крыше людей. Вся группа тут же скрылась за кустами.

Неудачный выстрел совершенно вывел из себя Каваньяри. Он извергал проклятия на всех известных ему языках. Между тем ружейный огонь из-за ограды усиливался. То один, то другой из гидов вскрикивал и отползал в укрытие для перевязки. Некоторые из них лежали в позах, не оставлявших сомнения в том, что они уже не нуждаются в медицинской помощи.

— Надо смирить гордыню и обратиться к этому петуху на троне за помощью. Нас здесь перестреляют, как куропаток. Не понимает он, что ли! — процедил Каваньяри Дженкинсу. — Отправьте кого-нибудь к Якуб-хану…