Члены Совета бурно выразили свое одобрение.

Отныне сфера господства Британской империи расширялась не только до Гиндукушского хребта, на чем настаивали наиболее решительные колониальные деятели Англии, но и дальше, до Амударьинской долины.

— Ну а теперь нам с вами надлежит осуществить приятную юридическую процедуру, — сказал, широко улыбаясь, Литтон. И он вывел свою фамилию под текстом Гандамакского договора. Затем на документе появилась надпись: «Трактат этот ратифицирован его светлостью вице-королем и генерал-губернатором Индии, в Симле, в пятницу, 30 мая 1879 года. А. К. Лайелл, секретарь индийского правительства по департаменту иностранных дел».

Один из экземпляров договора был вручен Уильяму Дженкинсу, и, удостоенный рукопожатия лорда Литтона, он двинулся в обратный путь.

Литтон с полным основанием принимал поздравления. А в них недостатка не было… «Сердечное одобрение» по поводу заключения Гандамакского трактата выразил статс-секретарь по делам Индии лорд Крэнбрук. Особо выделив статью, предусматривающую присутствие британского резидента в Кабуле, он назвал ее «очень важным моментом одержавшей верх политики и многообещающей мерой укрепления дружбы между обеими странами». Крэнбрук писал Литтону: «Правительство ее величества с глубоким интересом ознакомилось с ясным и умелым изложением политики правительства Индии в связи с происшедшим в Афганистане, которое содержится в вашем письме… и искренне одобряет действия вашего высокопревосходительства в течение всего критического периода, закончившегося теперь… Ваше высокопревосходительство и ваши коллеги проявили как сдержанность и благоразумие, так и точную оценку намеченной цели. Правительство ее величества уверено, что, если политика, изложенная в Гандамакском договоре, заключению которого ваше высокопревосходительство так сильно способствовали лично, будет последовательно проводиться, это обеспечит и британские и афганские интересы и укрепит стабильность и мир империи».

«Поэта в Симле» несколько шокировала тяжеловесность стиля Крэнбрука, однако этот недостаток вполне компенсировался признанием заслуг Литтона, его личной и непосредственной роли в афганском деле. Вице-король даже улыбнулся этому обстоятельству: хотя он и считал себя человеком достаточно широких взглядов, которому не присуще мещанское тщеславие, высокая оценка его деятельности статс-секретарем по делам Индии — не самый неприятный момент в его биографии.

В том же духе звучало и письмо министра иностранных дел лорда Солсбери: «Я не могу отказать себе в удовольствии тепло поздравить вас с окончанием этого дела, увенчавшегося большим успехом, которого вы достигли, проявив при этом блестящие качества…»

Однако наибольшую радость доставило послание премьера, только что одержавшего победу в борьбе со своими парламентскими противниками. «Я пишу вам теперь, по окончании длительной и трудной кампании, которая завершилась триумфом для правительства ее величества, — говорилось в нем. — В значительной степени благодаря вашей энергии и предусмотрительности мы получили научную и адекватную нашим пожеланиям границу своей Индийской империи… Что бы ни случилось, для меня всегда будет источником истинного удовлетворения мысль, что именно я имел возможность возвести вас на престол Великого Могола».

Само собой разумеется, правительство ее величества достойно отметило тех, кто своим прямым участием подготовил договор, низводящий еще одну страну на положение вассала Британской империи. Да какую страну! Афганистан, тот самый Афганистан, где английскому оружию некогда было нанесено жестокое поражение. Прежде всего награда украсила грудь сэра Пьера Луи Наполеона Каваньяри. Сэра! Ибо бравый майор стал счастливым обладателем ордена Бани рыцарской степени, дающей право на личное дворянство.

А виконт Крэнбрук, выражая в палате лордов благодарность армии, обеспечившей столь благоприятное развитие событий, специально выделил роль майора. В своем обычном тяжеловесном стиле статс-секретарь по делам Индии заявил: «Хотя имеется ряд имен, не упомянутых среди тех, кто наиболее заметно проявил себя на поле брани и в совете, я полагаю, что ваши лордства сочтут неоправданным умолчание о некоторых, и среди них следует назвать имя такой выдающейся личности, как майор Каваньяри, который договорился о соглашении с эмиром. До событий в Афганистане его имя было мало кому ведомо в Англии, но теперь оно хорошо известно благодаря его уму и прозорливости, позволившим ему добиться мирного договора, что в менее искусных руках могло окончиться неудачей».

Орден Бани получил и Альфред Лайелл. А что же их шеф, вдохновлявший и направлявший все действия? Не ограничился же Лондон одними только похвальными посланиями? Конечно, нет. Но для фигуры такого масштаба, как вице-король Индии, успехи в Афганистане были лишь эпизодом, и его многосложную и разнообразную государственную деятельность следовало оценивать в комплексе. Барону Литтону конфиденциально дали знать, что готовится королевский указ о возведении его в графское достоинство.

Как ни странно, в Британской империи нашлись люди — и весьма авторитетные, — у которых итоги переговоров в Гайдамаке вызвали отрицательную реакцию. Так, генерал Фредерик Робертс, крайне раздосадованный тем, что его с войском остановили в Куррамской долине, считал, что время для таких переговоров еще не наступило, да и место было выбрано неудачно. Афганцев следовало разбить наголову, дать им испить чашу поражения, заставить начисто забыть злосчастное отступление англичан из их земель и лишь потом продиктовать условия мира. И не в жалком селении, а в Кабуле, доказывал генерал. А так — что же? Ни сколько-нибудь серьезных битв, ни даже заслуживающих упоминания столкновений. Противник не смог почувствовать военного могущества Британии и ее полного превосходства над его силами.

Иначе оценивал Гандамакский трактат один из предшественников Литтона на посту вице-короля — лорд Лоуренс. Являясь сторонником осторожной политики по отношению к Афганистану, лорд Лоуренс, узнав о намеченной отправке в Кабул британских представителей, воскликнул: «Все они будут убиты, все до одного!» Что же, для такого суждения умудренный опытом политик имел все основания: он долгие годы жил на Востоке и отлично знал, какие чувства вызывали у местных народов люди, олицетворяющие колониальную политику.

Но, окрыленный успехом, «Великий Могол» не придавал значения брюзжанию явно выживающего из ума старца…

Когда на британских военных и политиков, обеспечивших для империи «научную и безопасную границу» на Востоке, излился дождь наград, лорд Литтон собрал в своем доме на Обсервационном холме в Симле самых близких соратников и помощников, чтобы еще раз выразить им свое одобрение. Кроме полковника Колли, ставшего, как здесь шутили, двойником вице-короля, здесь были братья Стрэчи, Альфред Лайелл и генерал Нэвилл Чемберлен. Поужинав, гости перешли в библиотеку, где непринужденно устроились в креслах. Дымились ароматные сигары, незаметно и бесшумно появлялись слуги: они вносили вазы с фруктами или наполняли бокалы.

— Я благодарен, господа, вам всем и каждому в отдельности за плодотворное сотрудничество и неоценимое содействие в исключительно важном деле! — произнес Литтон. — Не будем излишне скромны: мы вплели новые лавры в венок успехов Британской империи…

Раздались тихие аплодисменты: чувствовалось, что присутствующие удовлетворены сознанием исполненного долга.

— У меня нет оснований выделять кого-либо, но все же я хочу сказать несколько слов о нашем дорогом Джордже…

Колли приподнялся и сделал легкий поклон.

— Ни для кого не секрет, что полковник был душой наших стратегических планов и замыслов. Его личная храбрость, проявленная в сражениях во славу нашего оружия в Африке и Китае, прекрасно дополняется пытливостью его ума. Признаюсь, некоторые поступки Джорджа даже выше моего разумения. Он изучил русский язык, и это понятно: надо знать противника, но он в совершенстве овладел также химией и — хотите верьте, господа, хотите нет — политэкономией!