Зазеркалье погрузилось во тьму, но ровно через минуту, в 11.56 АМ, свет загорелся снова, на этот раз конусом, и в конусе сидела, конечно же, она, «эта стерва», мисс Кимберли Барлоу, директриса.

— Ну, вот, Абдула, теперь ты знаешь, как будет проходить вся твоя оставшаяся жизнь. — Голос ее звучал, как всегда, ровно, спокойно, без каких-либо эмоций. — Да, стаканчик с пола убери, отправь, куда положено, а то следующего не будет.

Абдула послушно обернулся: а где стаканчик? А, вот он куда откатился, видно, ногой отпихнул, когда расхаживал. Спорить не стал, убрал: запомнил, где заслонка, телеведущая показывала…

Мисс Барлоу молча следила за его движениями, потом спросила:

— Какие-нибудь жалобы, пожелания?

11.58 на часах, в 12.00 она, ясное дело, исчезнет, и жди потом до семи вечера! И Абдула, чуть более настойчиво и торопливо, чем подобало бы, произнес:

— Коран хочу!..

— Коран? — переспросила директриса, приподняв брови. — Там, в библиотеке, имеется Коран! — Она указала глазами на монитор. — И даже, сколько помню, на всех возможных языках, включая твой родной!

«Откуда она знает, который мой родной? — встрепенулся Абдула. — Да нет, не может знать, блефует!» — и зло сказал:

— Книгу хочу! На бумаге хочу! Коран на мониторе читать нельзя!

— С чего ты взял? (А может, «с чего вы взяли?» — ведь это говорила директриса, а не Ким Барлоу: Абдула запутался.) Там, в самом начале, помещено мнение ваших авторитетных современных богословов, которые утверждают, что ничего неподобающего в чтении Корана в электронном виде нет. Особенно, когда у человека нет другой возможности…

Она умолкла с таким видом, словно бы говорила Абдуле: «Ты можешь в грош не ставить мнение современных богословов, но для меня его в данном случае вполне достаточно. И для Верховного Суда Соединенных Штатов тоже».

— Тогда коврик хочу! Для молитвы! — торопливо выкрикнул Абдула и тут же себя выругал за это «тогда»: «Что «тогда», почему «тогда»? Если бы не «тогда», что, не хотел бы?» — но было уже поздно ругаться: слово вылетело.

— Коврик? — переспросила мисс Барлоу и почему-то продолжила стихами:

Это Омар Хайям, — пояснила она, — тоже весьма авторитетный исламский мыслитель, поэт и богослов[15]. Тем более, не современный… Ты не читал Хайяма, Абдула?

Абдула Хайяма не читал, хотя слыхал когда-то от кого-то что-то вроде: «Вода не утоляет жажды, — Я как-то пил ее однажды…» Богослов?! Разве бывают такие богословы? Может, это он для гяуров богослов, а для нас просто еретик?

— Если захочешь, почитай, — продолжала тем временем Кимберли, — Омар Хайям там тоже есть… — Она снова повела глазами в сторону монитора. — А еще там есть инструкция, из которой ты можешь узнать и про то, где взять коврик, и про много других небесполезных для тебя вещей…

Конус света медленно погас, мисс Барлоу скрылась в темноте, а через мгновение перед глазами Абдулы вместо «зазеркалья» появилась непрозрачная стена.

Есть Абдуле особо не хотелось, он решил начать с инструкции, действительно легко ее нашел, а набрав в окошке поиска «молитвенный коврик», тут же увидел картинку: окно, которое из камеры, даже штрихами обозначена условная панорама, чуть пониже кнопка, а из щели из-под окна выползает коврик.

Абдула подошел к окну, которое, кстати, снова сделалось прозрачным, не удержался окинуть взглядом панораму за окном: по небу плыли тучи, но дождя не было, и местами прорывались лучи солнца. Перевалило за полдень, прикинул Абдула, солнце уже у меня за спиной, значит, восток и вправду с этой стороны. Хорошо, в эту сторону и будем молиться! — Он легко нащупал кнопку, точнее, как все тут, сенсорное пятнышко, под подоконником приподнялась заслонка, которой раньше нипочем было бы не разглядеть, и оттуда выполз коврик: на вид обыкновенный, какого нужно размера и с вполне приличным узором, — темно-зеленое с бордовым по салатовому фону, на ощупь тоже приятный, но вот на вес: для настоящего он слишком легкий! Наверное, тоже из какой-то такой бумаги, а когда сотрется, можно будет спустить его в унитаз, чтобы он там растворился! — возмущенно подумал Абдула. Но знал уже: возмущайся — не возмущайся, а ничего другого все равно не будет. Наверняка у этой стервы наготове мнение «авторитетных современных богословов», что коврик совершенно подходящий… Но еще больше, чем бесполезность всякого протеста, Абдулу расстроило другое: что это мне тут все автоматически дают? — Из-за такой брезгливой старательности избегать физических контактов, из-за того, что все совершалось автоматически и ни один человек в помещение Абдулы не заходил, он себя вдруг почувствовал как зачумленный, как больной какой-то зловещей болезнью, какой-то зловонной проказой, которому все подают издалека, как раньше подавали все таким больным на длинных палках… Вот и здесь все как на палках, разве что палки намного дороже… К тому же стерильные «палки»… — и от этой мысли Абдуле вдруг сделалось как-то по-особому нехорошо.

Не утешил его и обед, замечательно вкусный, но теперь и это воспринималось уже почти как издевательство. Лучше бы дали баланду с черствым хлебом, только бы ее живой человек принес, пусть даже грубиян, как тот, в прежней камере!.. — и Абдула почувствовал, что вспоминает ту, прежнюю камеру чуть ли не с тоской.

После обеда, когда открылось «зазеркалье», Абдула уже не стал «пугать» стоявших за стеклом людей, не рычал на них и не бросался на стекло.

Люди по-прежнему что-то говорили, о чем-то его спрашивали: он не слушал и не слышал. Он даже не знал, те же ли это люди или другие: не приглядывался.

Он только вышагивал взад и вперед по своей просторной камере: теперь он упорно стал называть ее только так, словно отстаивая свое достоинство хотя бы узника. Пошагав с полчаса — полезно для пищеварения! — он только раз показал, что знает о присутствии людей за «зеркалом»:

— Что за стеклом от меня прячетесь, боитесь? — сказал он, повернувшись в их сторону. — Боитесь заразиться? — Правильно боитесь! Бойтесь, бойтесь! Я до вас еще доберусь! — и погрозил им кулаком.

Потом он растянулся на своей кушетке и больше ни на что не реагировал. Спал или не спал, но пролежал все пять часов до ужина почти неподвижно. Мисс Барлоу перед «закрытием занавеса» больше не появилась.

Время с начала ужина и до конца завтрака, то есть от семи вечера и до девяти утра, принадлежало Абдуле: он понимал, что в эти часы беспокоить его не будут. Значит, четырнадцать… ну да, четырнадцать: Абдула ругнулся, что не сумел сразу сосчитать, — четырнадцать часов подряд можно заниматься, чем хочешь: ужинать, мыться, бегать по дорожке, смотреть кино или же, наконец, читать Коран.

Но чтение Корана Абдула отложил на после ужина, чтобы уже не отвлекаться. Выбирать из четырех предложенных вариантов меню Абдула опять не стал: ткнул в самый первый, не беспокоясь, что вдруг там, например, свинина или что-нибудь еще из запрещенного для мусульманина: чувствовал, что к такой подлянке прибегать эта стерва не захочет, это не по ее правилам.

И действительно, едва поднял он крышку на появившемся подносе, как в ноздри сразу же ударил дивный, ни с чем не сравнимый запах бараньего мяса. Абдула любил баранину, но видел ее не слишком часто: у американцев она не в большом ходу.

Бешбармак на ужин, может быть, слишком жирно, однако спать никто не заставляет, успеет перевариться. Абдула с удовольствием принялся за еду, а когда запивал ее вкусным зеленым чаем, настроение у него и вовсе приподнялось. «Ладно, еще посмотрим, кто кого…» — бодро хмыкнул он, имея в виду и «ту стерву», и всех этих придурков за стеклом.

Ну, вот, пора и за Коран. Убрав посуду, умывшись, приготовившись, Абдула поудобнее устроился перед монитором. Как и все здесь, Коран нашелся быстро, без труда. «Красиво сделано», — одобрил Абдула при виде тщательно и художественно оформленной страницы: фон, узор орнамента, начертание букв, английских, но стилизованных под арабские, — все радовало глаз.