— А в конкурсах? Решать задачи?..

Кимберли промолчала, только глазами показала: нет.

А кто бы сомневался? Но Абдула решил все-таки завершить атаку:

— Хорошо, но со своими сокамерниками… Или как там, соузниками… могу я хоть иногда в шахматы сыграть? Хотя бы через компьютер?

Высказанная возможность вдруг ударила в сердце Абдулы несказанной радостью: с людьми общаться, со своими, пусть через монитор! И это ведь вполне реально! Действительно, а на каком, собственно, основании могла бы она ему отказать на этот раз? Каждый человек имеет право на общение с себе подобными, и как бы она сумела убедить в обратном Верховный Суд? — Конечно, ни в какой гяурский Верховный Суд Абдула с жалобами, поджав по-гяурски хвост, не потащится, и она это знала не хуже него. Но в принципе ей доказать, что ее действия несправедливы, согласно ее же собственной логике, — она же тут за справедливость, разве нет? — уже была бы замечательная победа!

Охваченный возбуждением Абдула даже не сразу понял, что она говорит ему в ответ:

— Увы, мой дорогой Абдула (а «дорогой» здесь вовсе не метафора, поскольку обходился он ей и вправду очень дорого), но это совершенно невозможно, никаких соузников у тебя здесь нет, ты у меня один!..

«Один»?! — Как «один»?! — Абдула, как только до него дошло, ошеломленно замер, растерянно захлопал глазами, оглянулся: как — «один»? А как же тот придурок-адвокат говорил: «Двенадцать камер»?! Хотя, ну да, конечно! Придурок это я, а не тот адвокат! Уже тогда мне надо было догадаться! Будь в этих камерах народ, как бы они успели обойти их до обеда? Одиннадцать камер, если даже всего по десять минут на камеру, это сто десять минут, почти два часа! А времени там оставалось не больше часа! И про обед он у меня просил! Будь тут еще одиннадцать человек, чего просить: выбирай меню любого, где перца меньше!.. Хотя, если все арабы, то перца у каждого может оказаться много, лучше все-таки попросить у того, которого уже знаешь… — И Абдула, внезапно осознав, что за ерунда ему полезла в голову, подивился этой своей, а в целом, общечеловеческой суетности, способной проявляться даже в такие напряженные моменты…

— Вижу ваше недоумение, — спокойно (а когда она что делает беспокойно?) продолжала директриса, — но, сколько помню, никто ни разу не подавал вам повода думать по-другому… Конечно, нет, не подавал. Впрочем, — пожала она плечами, — положение легко исправить. Вам достаточно назвать своих сообщников, и камеры заполнятся! И тогда хоть в шахматы с ними играйте, хоть в нарды!..

Абдула аж поежился, представив, в какие нарды-шахматы захотят сыграть с ним его «сообщники», если он заполнит ими соседние камеры!

Кимберли тем временем поднялась, но уходить не спешила, раздумчиво поглядывала на Абдулу. Потом произнесла:

— Жаль, что ты больше не играешь в «камушки», Абдула… Персонал делал ставки, кто выиграет, «чай» или «кофе»…

Абдула поперхнулся: что, эти неверные ставили на меня, как на какого-то бегового таракана?! Побагровел, сжал кулаки, еще немного и бросился бы на стекло!

Кимберли между тем подняла руку к очкам, но снимать их не торопилась. Напротив, внимательно уставилась на Абдулу, как бы отыскивая признаки чего-то на его лице, а потом продолжила неторопливо, словно бы даже сочувственно:

— Похоже, ты все еще не очень понимаешь свое положение… Партнерских равноправных отношений, пригодных хотя бы для игры в кости, у тебя больше никогда не будет ни с кем, кроме своих сообщников. Для остальных людей ты можешь быть только предметом любопытства, наблюдения, даже ставок, но никак не взаимодействия, для всех и навсегда ты будешь оставаться чем-то посторонним, экспонатом, помещенным за стекло… Ты сам себя вычеркнул из общества живущих, сам выбрал ту сторону стекла, по которую находишься. Места среди нас для тебя больше нет. Вот среди них твое место!..

Кимберли наконец сняла очки и рукой с очками провела перед собой, указывая на стекло. Стекло стало тускнеть, скрывая Кимберли с ее так и не высказанным на этот раз вопросом.

Там, куда указывала ее вытянутая рука с очками, проявились, как обычно, фотографии на фоне панорамных планов гипермаркета: вот уже пара месяцев, как их был полный комплект, все сто семьдесят четыре, — и Кимберли за ними скрылась. Но там, где она только что виднелась, посередине, появился новый прямоугольник, вдвое больше остальных и расположенный необычайно ровно, как ни один из них. Граница между планами делила его точно пополам, и когда он стал яснеть и проявляться, изображение появилось только на левой его половине.

Ну, и кто же это? — Вах, это же я сам!..

В самом центре стены, чуть выше роста Абдулы, так что смотреть ему приходилось, немного задрав голову, улыбался на яркой фотографии Абдула живой, а рядом черный прямоугольник.

Абдула не сразу себя узнал, давно не видел своих фотографий, а вот эту и вовсе прежде никогда не видел: стоит веселый, на солнцепеке, в цветастой легкой рубашке с широко раскрытым воротом, а из-под ворота выглядывает густая черная поросль на груди, которой Абдула всегда гордился… Рубашку он помнил, в колледже носил. Стоп, фото тоже вспомнил: на правах оно было. Права — на имя Абдулы Мехмета, значит, никто до колледжа не добрался, только на правах фотография совсем не такая живая и яркая, потому и не вспомнилась сразу! «А это они его, значит, отреставрировали, да? Восстановили, как я в молодости выглядел?.. Ну и ну!» — покачал Абдула головой. Черный прямоугольник рядом, вверх и вбок от которого сплошь «умертвия», словно бы молча, но весомо свидетельствовал: как бы ты когда ни выглядел, в конце концов останется от тебя одна чернота…

Прошел (пролетел, проплыл, прополз, исчез, растворился) целый год. Америка впервые выбрала себе цветного президента; одновременно на нее обрушился финансовый кризис, но Кимберли Барлоу, похоже, от кризиса нисколько не пострадала. Во всяком случае, меню у Абдулы сделалось даже богаче. Об этом можно было бы судить даже по его фигуре: несмотря на доступность физических упражнений и всевозможные тренажеры, Абдула раздался, обмяк, и если бы не свежая одежда ежедневно по утрам, давно бы ужаснулся, насколько шире делаются каждый месяц его шаровары.

Кимберли, такая же худая, как в первый день, время от времени пыталась обратить его внимание на быстрый рост его объемов, однако репрессивных мер типа ограничения меню не предпринимала: видимо, считала, что предоставлять возможность для долгой жизни, включая стерилизацию продуктов от бактерий, — это одно, а принуждать к ней — совсем другое.

Ну, что ж, по крайней мере, она последовательна в своей идеологии, надо отдать ей должное. Отдавать должное Абдула любил: ислам настаивает на справедливости.

Годовщина пребывания здесь выпадала на день рождения Ленина — или Гитлера? — Нет, тот родился на два дня раньше, 20 апреля, а еще на три дня раньше, 17-го, родился Никита Хрущев. Это инструктор в лагере подчеркивал. Он русский был, этот инструктор, а в Чечне принял ислам. Получалось, что апрель способствует политическим талантам или везению. Сам Абдула родился в ноябре, точную дату по европейскому календарю определить было непросто, сколько ни пытались, всякий раз получались разные числа. Но, в конце концов, какая разница? В американских документах поставили среднее арифметическое — 15-е число, — и ладно!

Минувшим ноябрем, 15-го числа, Абдула и не вспомнил бы про свой условный день рождения, если бы Кимберли, появившись, как всегда, у него перед обедом, не сказала:

— Сегодня можешь заказать себе к обеду какой-нибудь особенный пирог и даже с надписью, если захочешь… — и в ответ на его невысказанный вопрос продолжила: — Ведь у тебя сегодня, можно сказать, день рождения!..

Абдула растерянно кивнул.

— Но поздравлять тебя я воздержусь! — резко добавила Кимберли. — Ведь если бы ты не родился, ты не убил бы мою маму. Зачем ты убил мою маму, Абдула?

Сегодняшнюю дату Абдула помнил гораздо более отчетливо: еще бы, целый год прошел! («Первый из пятидесяти?» — противно что-то пикнуло внутри.) «Прошел, и ничего: я жив, здоров, с ума не сошел!» — подбодрил себя Абдула, а потом даже горделиво выпятил грудь, прошелся шаг-другой по камере, с вызовом поглядывая на стенку, всю в фотографиях «умертвий» и «предумертвий», как он недавно научился их называть: «Ну, кто там ко мне сегодня?»