По-хорошему, конечно, следовало бы перед обедом помолиться, но, во-первых, и после обеда не поздно, а во-вторых, чего скрывать, нет у него такого благочестия, признался самому себе Абдула. Конечно, если вместе со всеми, как было в учебном лагере, тогда помолишься охотно, даже с удовольствием, но так, самому, постоянно себе напоминать, заставлять… Этому с детства надо было учиться, а в детстве учить Абдулу было некому и некогда. В конце концов, воин, герой, который кладет свою жизнь за дело Аллаха, свободен от всяких ритуальных предписаний, место в раю ему и без того обеспечено!..

Но это в раю, до рая пока что далеко, а молитва очень помогает как раз на земле… «Да, — вздохнул Абдула, — конечно, надо бы привыкнуть, научиться… Ну, ничего, привыкну понемногу, времени у меня достаточно»…

Времени оставалось достаточно даже от обеда, добрых полтора часа, и Абдула, подумав, совершил полуденный намаз, а потом еще немного почитал Коран… Но сосредоточить мысли на прочитанном не удавалось: из головы не шли ее слова, что групп у него впереди еще будет много… «Где она их возьмет, даже со всеми пострадавшими 11 сентября, чтобы заполнить целых две тысячи шестьсот девять недель, или сколько их там осталось?» Но внутри себя Абдула был уверен, что дело за ней не станет: непременно что-то придумает, не группы, так что-нибудь похуже. Изобретательная, сволочь!..

Да, Абдула уже привык высоко ставить ее изобретательность, и в этом случае он тоже не ошибся.

Послеобеденную группу во вторник Абдула уже не запомнил. Но зато утро среды глубоко впечаталось ему в память.

Прежде всего, в помещении, — на тот момент Абдула не расположен был называть это место «камерой», — стало необычайно темно: сразу после завтрака пригас свет, окно, естественно, тоже закрылось, а черная непроницаемая тьма «зазеркалья» сменилась тусклым зеленовато-желтым свечением, и в этом ненадежном свете замаячили там и сям чуть различимые мерцающие тени, как бы сгущения того же самого свечения. Границ пространства «зазеркалья» в этом неверном свете было не различить, но там, где было можно различить, поближе, этих теней виднелось шесть или семь… нет, восемь… «Э, пусть их шайтан считает!» — Абдула отвернулся было от «стекла», но свет в его камере тем временем окончательно угас, и все знакомые предметы — кушетка, стол, шведская стенка, еле заметная выемка окна — в проникавшем из «зазеркалья» зеленовато-желтом свечении выглядели отталкивающе-уродливо. Абдула поневоле снова повернулся к стеклу.

Ближайшая к нему фигура вдруг стала плотнеть, заметно выделяться из окружающего фона, даже как будто приближаться, как с невольным испугом подумал было Абдула, и скоро перед ним стоял… покойник, самый настоящий труп! Полуистлевший, зеленый трупной зеленью, еще подчеркнутой свечением, пустые запавшие глазницы, впалый рот, щетина на щеках, истертый до лохмотьев саван… И показалось: двигается!

Абдула вздрогнул, отшатнулся: фигура оставалась, однако, неподвижной. Это мерцание неверного свечения создало эффект движения. «Голограмма!» — дошло наконец до Абдулы. «Вот сволочь!» — это уже по поводу Кимберли.

И тут раздался голос — не замогильный, нет, без всяких там «леденящих душу» подвываний, а просто тусклый, приглушенный, как бы издалека. Из-под толщи земли? То есть, выходит, все-таки замогильный?

Голос говорил:

— Я Билл, меня зовут Билл Томпсон, Уильям Томпсон! То, что ты видишь, это как я выгляжу сейчас благодаря твоим стараниям, Абдула! Раньше, до того, как ты меня убил, я выглядел не так, совсем не так. Вот, посмотри!..

И тут в пространстве прямо рядом с «умертвием» засветился экран, а на нем фотография крупного полноватого парня со светлыми волосами, с широкой веселой улыбкой и в темно-красной рубашке.

— Вот, это я за неделю до смерти, — продолжал голос. — Тогда, как ты, наверное, помнишь, стояла очень теплая погода, сразу после дождей, и мы вышли на лужайку перед домом, собирались там пить чай, и Кэт стала меня снимать «без куртки». Кэт — это моя жена, — пояснило «умертвие», — вот она, Кэт… — Фотографию парня сменило изображение бесцветной худосочной блондинки в простом домашнем сером платье и с фотоаппаратом в руках.

Внезапно изображение задвигалось: муж, получается, снимал ее видеокамерой. Женщина улыбалась, подносила фотоаппарат к глазам, приветливо махала рукой, потом камера съехала и уставилась в двух упитанных мальчишек лет шести-семи в серых тренировочных костюмчиках, которые возились на траве с огромной бело-коричневой собакой.

— Это наши мальчики, Дик и Джон, — продолжал спокойно голос, как будто представлял их гостю. — Дику семь, Джону пять, они очень дружные ребята, а собака с ними — это наш Бетховен. Ты видел фильм «Бетховен», Абдула? Тебе нравятся собаки?.. А смотреть кино?.. А вообще что-нибудь тебе нравится, или ты любишь только убивать?..

Абдула уже слышал подобный вопрос от школьниц и тогда не сдержался, что-то проревел в ответ, но сейчас — глупо было бы реветь на голограмму!

Кадры на экране тем временем сменились, вместо мальчишек показался уютный чистенький одноэтажный дом с темно-красными стенами, широкими сверкающими окнами и обширной двухскатной крышей. Впереди — веранда, обсаженная яркими цветами, словом, воплощенная мечта любого представителя минимально-среднего класса!

Абдула раздраженно сплюнул, плевок с легким шипением немедленно всосало в пол. А мертвый голос продолжал свой комментарий как ни в чем не бывало:

— Это наш дом, Абдула. Мы выплатили уже больше половины за него. Я ведь совсем неплохо зарабатывал, особенно с тех пор, как сделался менеджером отдела готового платья в нашем гипермаркете. — Короткая пауза. — Родители Кэт нам тоже помогли с первым взносом, так что дела у нас шли совсем неплохо, пока ты не вмешался. — Голос опять помолчал. — Теперь, конечно, Кэт придется потруднее, но, ничего, она, конечно, справится. Во-первых, моя страховка… Мальчики теперь уже оба ходят в школу, так что она смогла начать работать. Скоро, наверное, встретит хорошего парня, я буду только рад, она ведь у меня сама очень хорошая, Кэт…

Снова пауза. Дом на экране замер: кадр остановился.

— Понимаешь, Абдула, — уже не так глухо заговорил голос, так что стало можно различить доверительные интонации: — Жизнь ведь не остановишь! Всех нас не перебьешь! Мы все равно будем жениться, строить дома, воспитывать детей! А вам и взрывчатки столько не достать, чтобы всех нас взорвать!

Экран погас, «умертвие» умолкло. Зеленоватый труп засветился ярче, потом начал тускнеть, но прежде чем ему окончательно слиться с желто-зеленым фоном, до Абдулы чуть слышно и слегка протяжно донеслось:

— Я не прощаюсь, Абдула! Мы еще увидимся с тобой, не раз увидимся!..

…Вот, значит, какими визитерами она заполнит мои две тысячи шестьсот недель! — в злобном возбуждении Абдула зашагал взад и вперед по камере, стараясь не обращать внимания на остальных «умертвий», сменявших за стеклом друг друга до самого обеда. Одна полусгоревшая старуха все же засела ему в сознание: так жутко выглядела ее наполовину сгоревшая голова, прижатая во время взрыва к загоревшейся пластиковой панели, что, показалось Абдуле, до него донеслась даже смешанная вонь плавящейся пластмассы и горящего человеческого мяса. А на возникшем рядом экране бабуля жизнерадостно позировала на большой семейной фотографии в окружении четырех десятков своих детей, внуков и правнуков, — ее и в гипермаркет занесло за подарком для очередного правнука. К старости Абдула привык относиться уважительно, и теперь его покоробило гораздо больше, чем от жалоб упитанного молодого менеджера отдела готового платья. И то — детишками своими вздумал меня разжалобить? Собакой растрогать? А то, что в наших краях нашим детям в неделю столько еды не достается, сколько ваш пес жрет в один присест, об этом кто-нибудь из вас подумал?!.

Так, то отворачиваясь от «умертвий», то поневоле прислушиваясь к их приглушенным, — потому ему стало казаться, гнусавым, — голосам, то растравляя себя, то стараясь отвлечься, скоротал Абдула время до обеда, и когда зазвучал наконец знакомый ровный, без всякой гнусавости голос мисс Барлоу, Абдула в первый момент ему даже обрадовался. Но, разумеется, зря: не для того она к нему ходила и с ним говорила, чтобы его порадовать. Вот что она ему сказала: