Выдув почти всю банку зараз, он опустил руку с пивом и снова уставился на Абдулу. От волнения и от пива его глаза заблестели.

— И что потом? — спросил Абдула.

— Ну, что потом… Потом его милиция забрала, увезла.

«Потом» Гизо уже не слишком интересовало, про «потом» он рассказал равнодушным голосом.

— Нет, ты понимаешь? — снова встрепенулся Гизо. — Он же знал, что его арестуют, посадят на пятнадцать лет, вообще хорошо, если не расстреляют! И все-таки признался! Я сам видел… — Заметно было, что делится Гизо одним из самых сильных впечатлений жизни. — Он же милицейский допрос выдержал! А тут признался…

«Э, какой там был в деревенской милиции «допрос»! — хмыкнул про себя Абдула. — Ну, поколотили по ребрам сапогами, ну, разве что еще слегка по почкам… А потом устали и отстали. Небось, даже на бутылку посадить не догадались… Они же там к тому же все родственники в этих деревнях. Кто там захочет «кровника» нажить? Нет, настоящего допроса он не видел, настоящего допроса не выдержит никто…» — со знанием дела заключил Абдула.

«Но все-таки признался ведь, даже без настоящего допроса?» — неприятно шевельнулось что-то в голове уже у нынешнего Абдулы. «Э, слабак он был, вот и признался! — чуть не вслух воскликнул Абдула. — Я не слабак, да мне и прятать нечего: конечно, я убил! И еще убью!»

Он соскочил со своего сиденья и свирепо повернулся к прозрачной стенке. За ней стояла тьма: «завоспоминавшись», он даже не заметил, когда там смолкли голоса, и самолет как будто пролетал, а он не обратил внимания.

Стоило Абдуле повернуться, как тьма стала наполнятся все тем же желтоватым светом, и вскоре он, становясь постепенно все ярче, заполнил помещение. Там находилось двадцать или тридцать человек, — Абдула не стал считать. Они все стояли там и сям, поодиночке и группками, и молча смотрели в его сторону.

— Да, я убил, я! — закричал Абдула и погрозил в их направлении кулаком. — Убил и еще убью! Всех убью! Всех!!! — Люди за стеной молчали.

Вскоре Абдула почувствовал себя глупо. Кричать все время невозможно, глотку надорвешь. «Эти» все стоят, молчат. До двенадцати, до обеда, еще далеко: часы никуда не делись, время отсчитывают исправно, только очень медленно. До обеда, понятное дело, «эти» не уберутся, так и будут торчать, разглядывать… — И что теперь делать? Монитора нет, окно, и то закрыто. Абдула подошел к беговой дорожке — тоже не бежит, отключена… За брусья стенки ухватился, попытался потянуться и тут же бросил: что я им, обезьяна? — выкрутасы показывать!

В ванной не спрячешься, ну, хоть на унитазе посидеть… — Абдула уселся. Непрозрачная стенка укрывала неплохо, только светился самый край «зазеркалья». «Если вытянуть шею, можно туда заглянуть, а с той стороны, если в угол зажаться, тоже можно подглядеть кусочек моей задницы, — выставить им, что ли, задницу? Пусть полюбуются!»

На унитазе тоже не сиделось. Завершив процедуру, Абдула вышел из ванной, насвистывая. Все так же насвистывая, походил взад и вперед по своей камере, благо, было просторно, в сторону «зазеркалья» особо не смотрел, хотя и трудно было удержаться, бросал туда время от времени короткие взгляды. «Те» по-прежнему молчали. Походив минут пятнадцать, Абдула уселся на лавку, потом растянулся на ней, потом соскочил и бросился на кушетку. Полежал, повернувшись спиной к «зазеркалью», пять минут и вдруг неожиданным резким рывком подскочил, растопырив руки, разинул рот и, сделав страшные глаза, заревел-зарычал, как зверь: «А-а-а!..»

«Те» в «зазеркалье» от неожиданности дрогнули, а мальчик, стоявший ближе всех, наверное, тот, что спрашивал про маму, даже отпрянул. «Ну то-то же!» — удовлетворенно хмыкнул про себя Абдула. «Заперли, а все равно боитесь! И правильно делаете, что боитесь. Абдула еще своего последнего слова не сказал…» — Что за последнее слово и каким оно будет, Абдула, естественно, точно себе представить не мог. Но твердо знал: из любой тюрьмы люди выходят. «Мало ли, что эта стерва задумала! Неизвестно еще, как что повернется и сколько мне тут на самом деле сидеть!» — Абдула понимал, что только такими мыслями может себя удержать от уныния, да что от уныния: от отчаяния!

Так и прошли часы, остававшиеся до обеда: Абдула то ходил взад и вперед, то ложился на кушетку, то вскакивал с нее, но ревел уже не каждый раз, а то бы привыкли и не пугались, и не так громко: связки надо поберечь.

Шагая, Абдула размышлял о том, что надо придумать себе какое-то занятие: для начала, может, полотенец нарвать, на стекло налепить хлебным мякишем? — Но, вспомнив, как в одно мгновение исчезли с пола капли кофе, понял: не выйдет, не прилипнет хлебный мякиш, смоет его… Даже пробовать не стал, чтобы эту стерву не радовать. Наверняка уж это-то она предусмотрела…

Что еще? — Можно ночью не спать, когда их нет, а спать днем. Пусть себе кричат: «Абдула! Ты спишь, Абдула? Проснись, отвечай, почему ты убил мою маму?» — а я буду себе спать! — Правда, в это не очень верилось: кричать-то могут громко! И самолеты, кстати, вот, опять! — проревел-пролетел истребитель. Но посмотрим, посмотрим…

Ну, еще что? — «Думай, Абдула, думай! А не то эта стерва тебя вообще с ума сведет, она этого хочет!» — Абдула сердито пнул ногой ставшую прозрачной дверку ванной. Та закачалась на петлях, Абдула отскочил, чтобы не стукнула по лбу. Да что это, ни одного предмета нет, чтобы в руки взять, швырнуть!

— Абдула! — раздался негромкий женский голос, нет, не этой стервы: — Тебе плохо, Абдула?

Он не поворачивался, не смотрел, а голос продолжал:

— А ведь ты живой, Абдула, ты можешь ходить, тебе просторно, ты можешь разводить руками, махать руками во все стороны… А ты представляешь, каково лежать в тесном гробу, твердые стенки не дают шевельнуться, сыро, нечем дышать… Ты представляешь, каково это, быть мертвым, Абдула?

Нет, Абдула не представлял, а вот сейчас и впрямь представил, каково это — лежать закованным в гробу, ни шевельнуться, ни вздохнуть… Но тут же спохватился.

— Мертвецы ничего не чувствуют, дура! — заорал он.

— Да? — так же спокойно и негромко отвечал голос. — Ты в этом так уверен?

Абдула сейчас больше ни в чем не был уверен: действительно, откуда кто что может знать? — «Э, как откуда? А Коран? В Коране что написано?» — спохватился он. Но что написано в Коране, Абдула толком тоже не знал: читать священную книгу по-английски ему представлялось кощунством, а по-арабски он не умел. Поэтому ни в прежней камере, ни вообще в прежней жизни Корана у него не было.

Конечно, можно было бы раздобыть перевод на родной язык Абдулы: читать Коран на этом языке Абдула кощунством не считал. Но, во-первых, выдавать неверным, какой язык для него родной, Абдула не собирался, но еще вся беда, что и на своем родном языке читать Абдула считай что не умел. Пока был маленький, было не до школы, такие шли дела, потом пришлось кочевать из страны в страну — какой язык учить? Наконец, попали сюда, в Штаты, и здесь, по образовательной программе для иммигрантов, Абдула наконец-то научился грамоте, и неплохо научился: всегда был смышленым, — но грамоте, ясное дело, английской.

Сейчас, представляя себе, как было бы здорово утешаться священными сурами Корана, да и просто — иметь возможность уткнуться в книгу, отвернувшись от этих придурков за стеклом, Абдула решил, что при данных обстоятельствах читать святую книгу по-английски кощунством не является. «Мусульманин всегда вправе применяться к обстоятельствам», — напомнил себе Абдула.

«Значит, при первой же возможности потребовать Коран. Конечно, не у этих придурков за стеклом… Какая-то возможность подавать жалобы, требования, здесь, конечно, предусмотрена? Это же Америка, они же тут помешаны на праве и правах! В конце концов, этой стерве скажу, когда появится», — что «стерва» появится, Абдула ни минуты не сомневался: а чего сомневаться, сама же сказала: «Каждый день»! — «Коран, конечно, даст, — уверял себя Абдула, — не сможет отказать…»

За этими мыслями подошло наконец время обеда. Увидев на часах 11.55 АМ, Абдула сам себя поздравил с окончанием первого испытания. Почему он был так уверен, что на время обеда его оставят в покое? Однако так и вышло, он не ошибся.