Миссис Смит разошлась не на шутку, и Ральф даже отшатнулся, опасаясь, что она снова врежется в него, на этот раз своей мощной грудью. Иногда эти женские достоинства становятся опасными для оказавшихся рядом с ними, особенно если их обладательница сильно рассержена.
– Черт, какие-то ракушки, и столько тревоги, – пробормотал он, понимая, что гнев домоправительницы был вполне праведным. Положив на комод осколок раковины, он ответил: – Я на своей стороне, да и это мало вас касается, хотя весьма радует, что вы с таким пылом защищаете леди Перси, словно миледи нуждается в вашей защите! И не морочьте мне голову с какими-то Степлтонами, при чем здесь они?
– Как это при чем здесь Степлтоны?! – искренне удивилась миссис Смит. – Это же наши соседи!
Сбавив вдруг голос до громкого шепота, она начала рассказывать:
– Два брата, Кристофер и Уильям Степлтоны, укрылись от мятежников в нашем монастыре. Сначала один, а потом второй, с сыном, присоединился к нему, чтобы быть вместе с братом. И представляете, когда мятежники проходили мимо дома мистера Кристофера, его жена, которой было велено сидеть и носа не показывать наружу, вышла на улицу и стала кричать бунтовщикам: «Бог благословит вас и ваши дела!» И сказала, чтобы они вытащили из монастыря ее мужа и родственников со слугами и взяли с собой. Ну, Кристофер Степлтон, когда о том узнал, осерчал очень на жену. Мол, ты хочешь, чтобы мы все погибли? А она ему отвечает: «Это Божий суд»…
Миссис Смит с достоинством выпрямилась:
– А я вам так скажу, сэр Ральф: негоже разорять святые обители да отменять святые праздники, но и идти против нашего короля – большой грех. Да, да, грех! И куда ни кинь, все хуже некуда. Жили себе мирно… – она всхлипнула и вновь взялась за угол фартука. – И сэр Уильям никому ничего плохого не делал, а тут взяли и записали его в преступники. В бунтовщики! Где ж это видано?! И как может меня не касаться, на чьей вы стороне, если мы из-за этих бунтовщиков так страдаем? Хозяину нашему и так несладко, а еще окажись вы, его зять, мятежником, то совсем плохо будет!
История «преданной» жены Кристофера Степлтона оказалась весьма поучительной, настолько, что Ральф, чтобы не впасть в грех и не порушить еще что-нибудь в комнатах своей жены, решительно направился к двери и вылетел в коридор. Далеко ему уйти не удалось, потому что через пару шагов кто-то с разбегу врезался в него. Впрочем, кто это был, Ральф тотчас понял, потому что жертва обоюдной порывистости громко выругалась на хорошо знакомом ему, но неизвестном обитателям Боскома, языке.
– Черт побери, Берт! – взревел Ральф, хватаясь за лоб. – Еще и ты вертишься под ногами!
– Вертишься под ногами, мессер? Что значить? Танцевать? – поинтересовался Олива, в свою очередь, прижимая ладонь ко лбу. – Так можно убивать свой слуга!
За спиной Бертуччо топтался широкоплечий и чем-то смущенный Смит, а еще дальше незнакомец в темной одежде.
– Мессер, ваш gestore [75]прятать в дом монахи, случайно увидеть их, в дом, ловить… – объявил Бертуччо.
За спиной Ральфа зарыдала миссис Смит.
– Не гневайтесь, сэр! – вступил в разговор Смит, отодвигая Бертуччо в сторону своим широким плечом. – Это мирные люди, белые монахи [76], братья из нашего монастыря, из Лаут-парк… Их изгнали прочь, а когда в Лауте люди поднялись защищать церковную сокровищницу да пошли требовать принести клятву, братья бежали, дабы сохранить свою жизнь и верность, мы их и приютили… Они уйдут, сэр, скоро уйдут.
– Пусть остаются, – распорядился Ральф, оглянувшись с ухмылкой на миссис Смит. – На чьей мы стороне, говорите? Я устал и хочу спать. Крепкая у тебя голова, Бертуччо! – негромко добавил он, повернувшись к оруженосцу. – Надеюсь, мне не придется утром испытывать на крепость твою спину…
Он не стал договаривать. Бертуччо, сверкнув черными глазами, без труда понял суровый намек.
Шумно вздыхающая заплаканная миссис Смит привела Перси в подготовленную для него комнату. Здесь стояла кровать с пологом, традиционный сундук у стены и медный чан на полу.
– Идите, миссис Смит, – сказал Ральф. – Нет, постойте! Что это? Что это такое?!
Он указал на две пышные подушки, лежащие в изголовье кровати.
– Это? – Миссис Смит сжала пухлые руки. – Это подушки, сэр! Хорошие подушки, набитые пухом из наших гусей, сэр! Очень мягкие, хорошие подушки, я нарочно распорядилась, сэр…
– Кто я, по-вашему? – возмутился Ральф. – Голубка? Девушка? Страдающий недугом старец? Сей же час уберите это прочь!
– Сэр!.. – миссис Смит охрипла, взяв слишком высокую ноту. – Не гневайтесь, сэр, я хотела как лучше! Вы устали с дороги, сэр… Нет ничего зазорного в наших боскомских подушках, даже господин помощник епископа из Линкольна спал на подушке, когда оказал нам честь…
– Проклятье, – проворчал Ральф, остывая. – Уберите их, миссис Смит.
Продолжив себе под нос рассказ об отличном полотне, пухе, пере и боскомских гусях, жена мажордома убрала подушки с кровати, но не унесла – оставила на сундуке, окинула явившегося Бертуччо неодобрительным взглядом и удалилась, пожелав господину доброй ночи.
Раздевшись, Ральф сполоснулся горячей водой, которой было наполнено несколько кувшинов, стоящих возле чана, Бертуччо смазал уже подживающую рану на спине – баночка с мазью от Мод так и хранилась в его дорожной суме, и нагишом рухнул в чистую, пахнущую какими-то травами постель. Когда ушел оруженосец, он, подумав, потянулся к сундуку, стащил одну из подушек и, осмотрев предмет со всех сторон, уткнулся в нее, решив, что все же не грех испробовать боскомский гусиный пух, когда этого никто не видит.
Он заснул крепко – так, как не спал уже много-много ночей. Возможно, в том была виновна подушка – недостойное ложе для головы мужественного рыцаря. Сновиденье пришло к нему под утро: он продирался сквозь лесную чащу в азартном бешенстве, зная, что впереди, на освещенной луной поляне, его ждет противник, с которым предстоит смертельная схватка. Знал, но не мог добраться, орудуя мечом, словно топором, круша сеть ветвей, что опутала все вокруг, и когда все же поляна предстала перед ним, увидел там женскую фигуру… тонкую, стоящую к нему спиной. Она обернулась, и он проснулся, так и не узнав ее лица, словно пробуждение выстроило преграду для грез, что скрыты во снах.
– В доме вашей жены отличная кухарка, не в пример другим английским, – заявил Бертуччо, гарцуя на своем гнедом по дороге и похлопывая по внушительных размеров мешку с провизией, которой их снабдили в Боскоме.
– Разумеется, ваши неаполитанские хозяйки – лучшие на свете…
– А помните, мессер, тот суп из корня, как его, мала… мата… бата…
– Basta! Вперед, Берт, мы и так задержались! – оборвал кулинарные воспоминания оруженосца Ральф, пришпоривая рыжего.
Бертуччо на гнедом, а следом четверка запасных лошадей – двух из них в обмен на усталых разбойничьих выделил из боскомских конюшен мажордом Смит – рванули вслед за ним.
К полудню путники были у Гейнсборо, приближаясь к охваченным мятежом землям. По пути они узнали, что Хамбер разлился после долгих осенних дождей, а на всех больших переправах паломники выставили посты, задерживая путников, поэтому Ральф решил, что лучше пробиваться в Дарем окружным, пусть и тоже опасным, путем, чем ехать напрямик и безнадежно застрять на большой переправе.
Два-три дня, и, если фортуна поможет им в дороге, они будут в Саттоне, и он наконец-то увидит «голубку», выросшую леди Перси, «рукодельницу и умницу»… Образ ангела во плоти все более пугал его. Что он будет делать с нею? Впрочем, сделает то, что нужно, устроит в безопасном месте, исполнив долг и обещание. В его мысли о жене упорно пробивалась сероглазая ее тезка, которую следовало забыть и более не возвращаться к воспоминанию, как он обнимал ее в те две ночи, – ни мысленно, ни во снах.
Отсюда было миль тридцать до замка, где находился королевский констебль, восьмидесятилетний лорд Дарси, но, как говорили во всех придорожных трактирах, армия Паломников благодати уже осадила его стены. Король до сих пор не прислал войска, и в этом защитникам Церкви и традиций виделась рука Божия, а город Помфрет, как и все графство, приветствовал и помогал восставшим. Дарси отправлял послания и петиции, но, несмотря на его деятельность, а может, и благодаря ей, мятеж в Йоркшире и соседних графствах ширился и креп.
