Жизни по велению долга, ради предрассудков, важных с точки зрения других, окружающих, противопоставляется жизнь по собственному волеизъявлению, в которую входит то, что связано с чувственным, инстинктивным восприятием мира, не только с духовным, но и с телесным наслаждением.

Вспомним, что А. И. Герцен, размышляя о своих отношениях с женой и в связи с этим о новой концепции женственности, включал в это понятие новой женственности (приходящей на смену «романтическим» концепциям и догмам христианского брака) духовность, участие в жизни общей, сознательное и ответственное материнство, но не говорил ни о чем, связанном с чувственной, телесной стороной жизни.

Естественные страсти обсуждались в связи с мужской жизнью или были выделены в тематический раздел о «падших созданиях». Теоретически на падшие создания смотрели сочувственно, в жизни — в истории Марьи Львовны (жены Огарева), Серафимы (жены Кетчера) и много позже Мэри, бывшей проститутки, подруги Огарева — отношение было гораздо менее снисходительным, а готовность к пониманию наталкивалась на непреодолимое отвращение. Степень свободы ограничивалась все же духовным выходом из семейной сферы.

Для Натальи Александровны, как можно судить по ее письмам, чувственное, телесное освобождение было очень тесно связано с идеями самореализации, с выбором «себя» (в этом она была, вероятно, более последовательной сторонницей Жорж Санд, чем ее муж). В любви-дружбе к Наташе Тучковой соединяются романтическая экзальтация (напоминающая о юных письмах к Герцену), материнское чувство (она неоднократно называет Тучкову своим ребенком, дитятею) и акцентированная чувственность.

Цитаты можно было бы продолжить, но и из приведенных выше ясно видно, что чувственное, эротическое, телесное играет важную роль в отношении старшей Natalie к младшей. Я не рискую здесь обсуждать вопрос, был ли в этой любви лесбийский элемент, или в эти отношения, в эту переписку, где Наталья Александровна чувствовала себя абсолютно свободной от цензурующего взгляда, она выпускала, изливала всю свою подавленную чувственность, сексуальность. Не случайно язык писем к Тучковой очень похож на язык любовных посланий Н. А. Герцен к Гервегу, написанных чуть позже и отчасти параллельно с письмами к Наташе.

Наталья Александровна не хочет больше соответствовать идеалу самоотверженной, исключительно духовной и живущей только интересами других и общего дела женщины, так как это кажется ей связывающим, мешающим самореализации.

При этом из числа тех других, к чьим ногам она более не намерена бросать свою жизнь и свое наслаждение, она безусловно исключает мужа и детей — они не другие, а часть ее самое, неразрывная и неотъемлемая. 13/1 ноября 1849 года она пишет Тучковой из Женевы: «Моя любовь или лучше пристрастие к тебе и Георгу — моя лебединая песнь, я не говорю об Александре. Боже, это я сама, об нем глупо говорить, еще бы уверять, что я люблю себя; с окончанием пристрастия моего к вам — конец моей жизни, то есть меня можно употреблять как мешок, как стакан или другую посуду какую — и только»[538].

Это представление о месте и роли мужа в ее жизни, как мне кажется, отчасти позволяет понять, почему возникла и как виделась Наталье Александровне та сложная и странная ситуация, которую Герцен в своих мемуарах назовет «Кружением сердца».

О сложных отношениях любовного треугольника или, скорее, «четырехугольника», возникших в 1849–1852 годах между Александром Герценом, Натальей Герцен и Георгом Гервегом и его женой Эммой, написано уже немало. Самой известной версией этой истории являются, конечно, уже упоминавшиеся главы «Былого и дум» («рассказ о семейной драме»): они стали истоком, из которого возникла главная книга Герцена, но опубликованы были позже всех остальных частей — в 1919 году (издание М. К. Лемке, т. XIII). В этой ретроспективной версии событий Герцен практически всю вину за происшедшее возлагает на Гервега, пытаясь оправдать и возвысить Наталью Александровну.

Другая версия, которую публика узнала ранее, была изложена в воспоминаниях Анненкова. Он считал причиной всех трагических событий то, что и муж, и жена Герцены, разорвав с московским кружком и желая полностью «объевропеиться», выбросили из своей жизни все моральные уставы и нравственные регуляторы, существовавшие в их русском дружеском кругу. Такую позицию нравственной и физиологической свободы и (по мнению Анненкова) распущенности особенно проповедовал Огарев, который и «привил» ее обоим Герценам. Но если Александр приспосабливался к новым идеям, так сказать, бессовестного своеволия медленно и сложно, то на Наталье Александровне «разложение старых теорий и представлений отразилось полнее и решительнее»[539]. Соединение освобожденной от всякой «дисциплины» совести с «запоздалым, мечтательным и бесплодным романтизмом» и привело ее в объятия Гервега. «Она была счастлива в муже, в семье, в друзьях — и страдала отсутствием поэзии, которая не сопровождала все эти благодатные явления в той мере, как бы ей хотелось. Она предпочла бы романтические беды, глубокие несчастья и минутные упоения, окруженные симпатией и удивлением посторонних, — тому простому и безмятежному благополучию, которым она наслаждалась. Задачей ее жизни сделалось, таким образом, обретение романтизма в том виде, как он существовал в ее фантазии»[540]. Умевший хорошо притворяться романтическим Лоэнгрином, Гервег был подходящим объектом для таких возвышенных страстей и не преминул воспользоваться наивностью романтической мечтательницы. Но под конец жизни Н. А. поняла, как она обманулась, и «глубочайшее отвращение и жгучее раскаяние <…> овладело всем ее существом и свело преждевременно в могилу»[541].