Жард вместе со своим семейством прибыл из Парижа на следующий день. Человек, уже человеком не бывший, сидел на скамейке, держа в руках томик стихов Гёльдерлина, которых он, к своему сожалению, прочесть не мог по причине того, что самого его не существовало, а потому он не мог и читать. Кто-то плакал о девушке, которой никогда не было, а другие не понимали этой печали, ведь кандидатов на пост посла во дворец Фарнезе было всегда хоть отбавляй. Впрочем, где-то, где именно — неизвестно, в местности неясных очертаний, картографировать которую затруднительно, а ориентиры по большей части ненадежны, чрезвычайно медленно и в строжайшей тайне, дабы не привлечь внимания установленного порядка вещей, разрабатывалось новое рождение, точную природу которого предсказать было еще невозможно, но в котором уже угадывалось нечто, похожее на начало любви. Время, Рок и Европа вернулись на свои места, по словам одних — внутрь колесного механизма одной очень старой шарманки, которая перемалывала их в свою незатейливую песенку, другие поговаривали, будто их можно найти на складе реквизита миланского «Пикколо-театро», где они были еще хоть куда. В высших инстанциях полностью отрицали реальность этого дела, и были правы, поскольку никакой реальности в нем не было. Было еще можно сесть на парковую скамейку и ощутить подобие жизни, ее дрожь, но на картину всегда наползала какая-то тень, и эта тень возникала оттого, что картина оставалась неумолимо одинокой, она в красоте своей страдала неизлечимым одиночеством, и нужно было ждать еще тысячелетия и преодолеть бездны, пока эта картина высвободится из рамы, станет наконец принадлежать этому миру, и явится тогда реальность без порока и достоинство без забвения. Говорили, что этим все и должно завершиться, и были правы, ведь тонкий световой луч продолжал бежать из века в век, но на пути ему попадалось такое, что он приносил лишь тьму и обрывки пыльной паутины. Сменяли друг друга времена года с полагавшимися им цветами или плодами, но посетителям вход был заказан. Можно было подолгу любоваться озером, поверхность которого хранила тишину и безмятежность, и в том месте, где когда-то взметнулись черные волосы и белое платье, мерещился порой лик небесной чистоты, и поговаривали, будто кто-то где-то еще продолжает любить, ждать и надеяться, но притом добавляли, что этот кто-то просто не в своем уме. Был задержан человек, который хотел искромсать «Джоконду», предвидя две грядущие войны, гибель и немыслимые страдания миллионов, но о нем просто говорили, что он свихнулся. Цветы, да, цветы и плоды, то, что называют Европой, ощущалось в улыбке Девы Марии, но это было всего лишь творением Беллини. Время от времени в скоплениях звезд появлялся квазарный зазор, и тогда Арлекин просовывал в него голову, дабы полюбопытствовать, существует ли еще мир. А потом миновало несколько геологических эпох, непростых для тех, кому нечем было прикрыться, когда исчезло человечество и сделалось непонятным, но поскольку все уже было когда-то, нельзя было говорить ни о конце, ни о начале, и в целом ничто не изменилось.
Симаррон, 1971
