— Готов? К чему?

— О! Ну конечно, к тому, чтобы встретиться с императором. — Граф отнял у Ричиуса кубок. — Надеюсь, вы пили не слишком много.

Аркуса Нарского знали под тысячью разных имен. В молодости (это было так давно, что сам он едва мог вспомнить) он наслаждался теми именами, которые давали ему покоренные народы. Это были хорошие имена: сильные, полные страха. И каждая новая страна, раздавленная его машинами, давала ему новое, чтобы он мог прикрепить его на свои доспехи словно орден. А другие видели его приближение — ярко наряженного и готового к новым завоеваниям. После осады Госса его прозвали Львом, после падения Дории женщины разоренного города нарекли его Детоубийцей. На трудном говоре восточных плоскогорий его звали Медведем; кроуты, павшие на колени почти без сопротивления, нарекли его Быком. На крутых холодных холмах Горкнея он именовался Бараном, в пустынях Дахаара — Аспидом. Он был Покорителем в Касархуне, Чумой — в Криисе, Зверем в Фоске. Близнецы-герцоги Драконьего Клюва называли его Лордом-Защитником, а Гейлы из Талистана — Отцом.

В Лиссе он был Дьяволом.

Но из всех этих причудливых имен сам Аркус предпочитал одно — Император. Он был стар и считал, что заслужил простое достоинство этого титула. Ему давно надоели кровожадные прозвища, но в душе его осталось место для тихого желания быть признанным. Он выковал империю из сотен враждующих городов и уделов, привел континент к высотам просвещения, какого он никогда прежде не знал. И все же никто не звал его Аркусом Великим, как величали его деда. Видимо, люди редко благодарили его военные лаборатории за те лекарства, что были в них открыты. Сто лет назад не знали керосина, питавшего ночью лампы, отсутствовали лекарственные сборы для лечения кровавого кашля и дороги, ведущие в северные земли. Не было даже того повседневного уклада, который многие принимали как нечто само собой разумеющееся. Все это существовало теперь потому, что он этого пожелал. В собственных глазах он был провидцем.

«Но они этого не желают видеть», — с горечью думал он.

Откинувшись на спинку кресла, он наблюдал, как жидкость вливается в его вены. Она была более синей, чем всегда, — почти как индиго или чернила. Вдвое большая доза, чем для обычного лечения, — так сказал Бовейдин. Аркус содрогнулся. Даже ему, императору, с трудом удалось получить такую опасную дозу снадобья. Бьяджио не спускал с него глаз, следил, чтобы с ним ничего не случилось, и не стеснялся в выражении своих чувств. Никто толком не знал, к чему приведет столь большая концентрация, — даже Бовейдин. Но в конце концов зловещая любознательность ученого победила тревоги Бьяджио, и граф неохотно уступил. Аркус был императором, а его слово — законом, какими бы фатальными для него самого ни являлись его эдикты.

Перевернутый сосуд со снадобьем почти опустел — Аркус с усилием расслабился и выдержал все до конца. Процедуры обычно проходили хуже, когда он пребывал в плохом настроении, а сегодня ему необходимо было не заблевать тронный зал, полный гостей. Но он печалился, и потому успокоение к нему не приходило. Наступил тридцатый день зимы. За стенами башни стоял леденящий холод. В последнее время тело его бунтовало и требовало все больше снадобья для подкрепления, чтобы подчиняться воле хозяина. Императора приводила в ярость мысль, что все короли Нара могут увидеть его в подобном состоянии. Но если это снадобье подействует так, как рассчитывал Бовейдин…

Он закрыл глаза, внезапно охваченный лихорадочной надеждой. Хотя бы казаться сильным — большего он не просил. Последние двадцать лет он выдерживал подобные испытания почти ежедневно: прокалывал себе запястье иглой, чтобы напитаться дарящим жизнь зельем. Теперь он уже не мог без него обойтись. Все они не могли. Но он был намного старше остальных членов Железного Круга. Бовейдин определенно выглядел не по годам молодо, а Бьяджио, вероятно, навсегда сохранит свою красоту. Только он — тот, благодаря кому это стало возможно, чья мысль привела к созданию лабораторий, — только он вынужден жить в теле мумии. Это было почти то же тело, что имел он в то время, когда Бовейдин изобрел свое снадобье. Но только почти. Он рассеянно заскрипел зубами. Старыми зубами — они уже не справлялись с сочным мясом, которым он угощал других.

— Время, — пробормотал он, — как я тебя ненавижу!

Аркус поспешно справился с собой. Ему необходимо расслабиться. Молодой принц скоро будет здесь, так что понадобится вся сила ума. Он едва заметно улыбнулся. По крайней мере ум его по-прежнему здоров. Бовейдин уверяет, что способность ясно мыслить никогда его не оставит. Это объяснялось воздействием снадобья на мозг. Оно сохраняет жизнеспособность тканей, даже когда остальное тело медленно ползет к смерти. Здесь-то и коренилась проблема, проклятая тайна этого процесса.

В дальнем конце сумрачной комнаты леди Пеннелопа любовно перебирала струны арфы. Аркус, погруженный в кожаные объятия кресла, предавался упоительным звукам. Это ничуть не походило на пронзительные песни хора. Он их тоже любил, но это было совсем иное. Это опьяняло. Исполнение леди Пеннелопы отличалось от всего, что ему доводилось слышать, и именно она всегда умиротворяла его и помогала выдерживать процедуры. Когда она была рядом, он не нуждался в лекарях. В комнате царил холод, но казалось, для нее это не существенно. Как и он, она окунулась в музыку, ласкала струны своего серебряноголосого инструмента, словно вокруг никого не было. Горел камин, и отсветы огня плясали на ее лице.

Почти каждый вечер все повторялось, они разыгрывали ужасающий ритуал, словно два заслуженных актера. Он тонул в своем тяжелом кресле и закреплял сверкающую иглу у себя на запястье. Сосуд с тем сильнодействующим средством, которое Бовейдин выбрал для него на этот раз, начинал по капле впускать раствор ему в вены. Иногда, прежде чем его окутывал дурман, он вскрикивал от боли. В комнате притушивался свет, в графинчик с водой сыпали лед — и они оставались вдвоем, и она играла ему, стараясь делать процедуру терпимой. Она видела бы его таким, каким не видел больше никто: искореженным болью, жадно хватающим еще немного жизни, которая ему не принадлежала, жизни, на которую он больше не имел прав. Она видела бы, как его прозрачные глаза снова начинают светиться, когда снадобье в очередной раз подхватывает его с края могилы. Но леди Пеннелопа ничего этого видеть не могла — с ней произошла благословенная трагедия.

Леди Пеннелопа была слепа.

Она не могла никому рассказать о тех вещах, которые происходили в комнатах Аркуса, она выполняла роль его тихого, надежного лекарства. И он обожал ее за это. Только она могла сделать жуткий процесс восстания из мертвых терпимым. Ее музыка уносила его туда, где не существовало тошноты, вызванной снадобьями, — туда, где он снова был молодым. Только она обладала удивительным даром находить музыку под стать его настроению. Сегодня она играла одну из его любимых мелодий — темную и печальную. Названия ее он припомнить не мог. Аркус Нарский слушал прекрасную музыку и плакал.

Он понимал, что это — действие зелья, но не мог сдержаться. Воспоминания затопляли его мозг, словно ветер сдувал пыль с картинной галереи его жизни. Его детство в Черном Городе, великие и жестокие военные кампании его юности, товарищи, погибшие и потерянные, — все превращалось в алый безостановочный поток. Блики радужного света вспыхивали под веками, вереница ослепительных красок с лицами, знакомыми и пугающими. В растрескавшемся зеркале памяти он видел отца, Драконодуха, — первого короля Нара, провозгласившего себя императором. Он видел мать, которую ненавидел, с братом, которого он убил, и бесчисленных униженных кузенов, готовых истреблять целые города, лишь бы заручиться его благосклонностью. Видел захваченные в жестоких битвах трофеи: головы на копьях, распятые у городских ворот…

А еще были женщины. В свое время он знал многих — кого-то соблазнял, иных просто укладывал к себе в постель. Хорошенькие создания с хрупкими телами. Принцессы и шлюхи, подарки честолюбивых отцов и наложницы, чьих имен он даже не слышал. Столько накрашенных лиц… Они были его главной слабостью.