Тарн отпил небольшой глоток воды из мехов и откинулся на сиденье кареты. Он не мог сам управлять конем и всегда ехал сзади, тогда как его искусники по очереди брали вожжи. День был жаркий, душный, влажный — и его язвы неистово чесались. Пока проблем с водой не было, но они все равно старались ее экономить. У них не было карты, по которой можно было бы ориентироваться, они не представляли себе, что их ждет впереди. Возможно, пустыня, а это означало, что вода скоро станет драгоценностью. Поэтому Тарн сделал самый маленький глоток и снова закрутил крышку на мехах, убрав их под сиденье, чтобы вода оставалась холодной. На их карете был полотняный верх, его можно было натягивать, чтобы защититься от солнца, но Тарну не нравилось пребывание в закрытом экипаже. Ему хотелось видеть Чандаккар, почувствовать его так, как он когда-то почувствовал Нар.

К тому же единственное, чем они могли себя занять, — это смотреть по сторонам. Тарн взял с собой трех молодых мужчин, полных юной энергии, и все они были искусниками, верными идеалам дролов. Но в не меньшей степени они испытывали преданность самому Тарну и знали, что их господин высоко ценит молчание. Поэтому они заговаривали крайне редко, не мешая своему повелителю уединяться в задней части кареты.

И Тарн наслаждался каждой минутой молчания. По крайней мере на какое-то время он вновь становился никем, не изнемогал под грузом проблем Фалиндара или военных действий. Дни и ночи плавно сменяли друг друга, и порой ему начинало казаться, что всех его мучений вообще не было и что Нар — просто кошмарный сон. Как это ни странно, он почти не думал о своей миссии. Карлаз либо поможет, либо нет. Эта простая логика успокаивала Тарна. Он чувствовал себя беспомощным ребенком, оказавшимся в руках судьбы, — и такая простота была ему по душе. Он наслаждался тем, чего не знал с детства, — спокойствием.

Только воспоминания о Дьяне будоражили его. Он томился по ней гораздо сильнее, чем прежде. Отчасти он сожалел о той ночи, которую провел с нею. Это было бесподобно — как небесное блаженство и даже лучше. Она отнеслась к нему как к мужчине, не обратила внимания на его уродство. Ее прикосновение воспламенило его. Ему было мучительно трудно с ней расстаться.

И, конечно, он думал о Ричиусе.

Дьяна влюблена в него. Он всегда это знал. Когда она вынашивала Шани, она плакала о нем — об отце ребенка, который рос у нее под сердцем. Тарн надеялся, что это пройдет, что это — вполне естественное томление женщины по мужчине, который оставил ее беременной. Он надеялся, что со временем она забудет Ричиуса и станет воспринимать его самого как отца ребенка. Но теперь Ричиус вернулся в Люсел-Лор. Огонь, который горит между ними, никогда не погаснет. Тарн невольно съежился на сиденье. Он понимал, Дьяна оказалась с ним в постели из жалости. Он смотрел на себя, изучал свое покалеченное тело при свете солнца — и ненавидел его. Ричиус совсем другой. Нарец безупречен — если не считать того, что он нарец. Однако Дьяну это не отталкивало. Она по-прежнему оставалась такой же еретичкой, как прежде, была увлечена империей и ее умными варварами. А Ричиус — молодой мужчина с нормальными страстями. Он сможет дать ей радость. При этой мысли Тарн стиснул зубы. Он не испытывал к Ричиусу ненависти — вернее, не хотел ее испытывать. Однако он обошелся с ним отвратительно и теперь, наблюдая за плывущими по небу облаками, стремился понять, не присутствовал ли в его планах элемент мести.

«Я не злодей, — решил наконец Тарн, — но я совершал злодеяния. Лоррис, помоги мне. Помоги мне справиться с гневом».

Божественный покровитель Тарна молчал — как молчал уже многие месяцы. Дрол закрыл глаза, пытаясь сам решить эту проблему. Форис убьет Ричиуса, если тот попробует приблизиться к Дьяне. Он не отдавал военачальнику такой приказ, но в этом не было необходимости. Это являлось частью отношений между Тарном и военачальником, частью их союза. Было ли это злодейством? Было ли преступлением убийство Эдгарда? Та кровь пролита ради благого дела, но иногда подобный ответ уже не успокаивал Тарна. Теперь Лоррис стал для него тайной. Когда-то он был уверен, что понимает пожелания своего бога; из-за этой фанатичной уверенности он с помощью своего дара принес смерть сотням людей. И это деяние покалечило его тело. Иногда, оставаясь наедине с собой и страдая особенно сильно, он винил Лорриса не только в своих мучениях, но и в своем одиночестве. Если б он был здоровым мужчиной, как Ричиус, он мог бы завоевать Дьяну.

Но теперь это невозможно. Она никогда не полюбит его. Эта мысль разбила ему сердце. Тарн вдохнул полной грудью чистый степной воздух и протяжно выдохнул. Дремавший рядом с ним Награ, один из священнослужителей, сопровождавших его, встряхнулся.

— Господин, — посмотрел на него молодой человек, — с вами все в порядке?

Нагре едва исполнилось двадцать, он происходил из верующей семьи дролов. Обычно Тарн ценил заботливость своего спутника. Но не сегодня.

— Все прекрасно, — отрезал он, зная, что это звучит совсем неубедительно.

Награ нахмурился. Тарн никогда не был с ним резок.

— Прошу прощения, господин, но у вас не все прекрасно. Вы молчите целый день. В чем дело? Вы больны?

— Посмотри на меня! — вспыхнул Тарн. — Конечно, я болен! — Но тут же устыдился своей резкости и добавил: — У меня действительно все в порядке. Я просто… — пожал он плечами, -… думаю.

— О Чандаккаре? — возбужденно спросил Награ.

Он, как и остальные, охотно откликнулся на просьбу Тарна сопровождать его к Карлазу. Он едва успел стать священнослужителем и не потерял мальчишечьей любви к приключениям. Тарн невольно улыбнулся.

— Нет, не о Чандаккаре. О чем-то гораздо менее значимом. Не тревожься.

Награ указал на окружающую их равнину.

— У нас впереди весь день, господин. Может, и много дней. Почему не поговорить?

— Потому что у меня нет настроения. А теперь помолчи. Дай мне отдохнуть.

Награ обиделся, но не посмел настаивать. Он просто отвел глаза и стал глядеть на широкий простор, притворяясь, будто на него не подействовала отповедь Тарна. Тот уже сожалел о своей резкости. Все его спутники — хорошие молодые люди. Он выбрал их за энергичность. Но они любопытны, а он уже давно усвоил, что любопытство подавлять не следует. Его собственный отец совершил именно такую ошибку.

— Хорошо, — сказал он, с трудом выпрямившись, — давай поговорим. — Он постучал палкой по переднему сиденью. Рейг и Форн, собратья Нагры, обернулись к нему. Рейг держал в руках вожжи. — Вы двое, слушайте меня. Юный Награ желает разговаривать. А меня занимают кое-какие вопросы. Давайте немного поупражняем наши мозги.

— Господин? — изумленно воззрился на него Форн.

Они путешествовали уже больше недели, и за все это время Тарн ни разу не обращался к ним столь непринужденно. Но к изумлению Форна примешивалась и радость.

— Разговор, — повторил Тарн. — Вы знаете, что это такое? Не обязательно наполнять всю нашу жизнь одними только молитвами, знаете ли.

— Я знаю, господин, — ответил Форн. — Я молюсь и разговариваю тоже.

— Прекрасно. Тогда поговорите со мной. У меня есть вопрос. Награ, слушай внимательно.

Тарн откинулся на спинку сиденья, стараясь устроиться как можно удобнее. Награ и Форн наклонились ближе: им не терпелось услышать вопрос своего господина. Рейг снова смотрел на дорогу, но вместе с тем наклонил голову, тоже прислушиваясь.

— Я думал над таким вопросом, — продолжал Тары. — Жестокость. Я пытался понять, откуда она берется.

Молодые люди сосредоточились, хотя толком не поняли вопрос. Тарну забавно было наблюдать, как Награ силится найти ответ. Однако его опередил замкнутый Рейг.

— Из порока, — уверенно изрек он. — Жестокость порождается пороком.

— Пороком, — повторил Тарн, обдумывая услышанное. — Гм, возможно. Как у нарцев, да, Рейг?

— Да, нарцы порочны. Это делает их жестокими. Только порочные люди могли совершить то, что совершено в Экл-Нае.

— Это — игра, господин? — спросил Форн. Форна отличала подозрительность, которая напоминала Тарну его самого в молодости.