— Греческая земля поставляла нам большую часть нашей роскоши, — негромко заметил Дурандонд.

Орогот, прищурясь, взглянул на побратима:

— Преображение. Наш Глашатай Земли предупреждал о нем уже в первом своем пророчестве. Наши отцы не так сильны, как первые правители.

— Согласен. Они пребывали в праздности. Но и мы еще не правители. Мы лишь наследники правителей.

— Ошибаешься! Мы уже правители. Все, кроме тебя. И последнее скоро изменится.

Слова Орогота были грубы, но он уже излил свой гнев и виновато склонил голову. Дурандонд покачал головой: он не винил друга.

— Эта крепость падет, — сказал Орогот.

— Знаю. И собираюсь на запад. Искать новый холм.

— Тот старик-странник в конечном счете оказался прав. Помнишь тот день? Клянусь Сотрясателем Небес, я был так зол, что хотел убить его. А он оказался прав.

— Я никогда в нем не сомневался, — сказал Дурандонд. — Но он дал мне видение. Видение, которое можем разделить мы все. Я предложил бы тебе накормить твой клан…

— То, что от него осталось, — угрюмо вставил Орогот.

— …дать отдых лошадям и приготовиться к выходу на рассвете.

— Рив движется быстро. Неизвестно, есть ли у нас время до рассвета.

— Так быстро?

— Так быстро.

Тогда Дурандонд примирился с решением отца и с двумя сестрами посетил могилу матери. А затем Аркандонд объехал вокруг украшенной гробницы в роще правителей, где покоилась его жена.

Он отказал сыну, просившему отдать ему тело.

— Есть у нас время до первого света? — спросил Аркандонд.

— Если будет с нами удача и милость Тараниса. — Дурандонд указал на собиравшиеся на севере грозовые облака.

— Тогда мы успеем спрятать могилу твоей матери. Твоя мать будет в безопасности. Но унеси с собой сказания о ее жизни и позаботься, чтобы твои сыновья и дочери запомнили их.

— Позабочусь о сыновьях и дочерях, хотя сейчас меня волнует другое.

Четыреста воинов с факелами выехали за Аркандондом на равнину навстречу подступающей с севера дикой орде. Ночь уже наполнилась грохотом колес их повозок и щитов. К рассвету стали слышны пронзительные звуки рожков и крики скачущих во весь опор всадников. Они гнали перед собой волну ненависти, смрад дыма и разрушений.

Земля вокруг Эпонавиндума зашевелилась. Казалось, поля и леса корчатся, рожая вопли, но то были вопли торжествующей мести. Оборванные, бледные, вооруженные чем попало, племена маркоманни собирались в крепкую сеть, чтобы поймать своего правителя.

Дурандонд был к этому готов. Наготове были повозки, две сотни его собственных воинов, вооруженных до зубов, женщины и дети, затаившиеся с оружием в руках, чтобы броситься на прорыв, если сеть затянется слишком быстро.

Воины Аркандонда выкрасили лица серым и красным: красные полосы ото лба к подбородку разделяли их лица надвое. Каждый вез в седле голову старого врага, воняющую кедровым маслом, и заячьи лапки, привязанные к бабкам коня. Заяц может сражаться, заяц может бежать, но заяц — любимец Луны — никогда не бежит в страхе.

Когда Аркандонд повел свое войско на север, навстречу судьбе и гибели, Дурандонд отъехал к югу, туда, где между теснящимися холмами уходило на запад узкое ущелье, скрытое от всех, кроме самых упорных охотников на царственную дичь.

Напоследок Аркандонд вручил сыну дар — пятую часть тела Дедала в дубовом ларце. Два Глашатая, еще не смывшие жертвенную кровь по обеим его сторонам, и их мрачные лица говорили, о том, что им, как и Дурандонду, известна своя судьба. Они никогда не покинут священной рощи. Рив, найдя ее, похитил бы все, служившее для прорицаний будущего.

Когда Дурандонд принял ларец, отец сказал ему:

— Я никогда не использовал его, и мой отец тоже. И ты не смей. В противном случае он обернется против того, кто обратился к нему. Как и почему, никто не знает.

— Я помню Речь, — заверил Дурандонд отца. — Я знаю, какие несчастья скрываются в нем.

— Здесь пятая часть. Пятая часть не человека и не бога. Пятая часть чего-то непостижимого. Ты знаешь, что она никогда не должна воссоединиться с другими четырьмя.

— Да. Я помню Речь. Я не должен использовать его. Я не должен уничтожать его.

Глаза Дурандонда наполнились слезами. Его отец, одетый для битвы, стоял перед ним, и взгляд его был твердым как железо, которым ему вскоре предстояло сразиться, но сердце и тело были хрупки, истощены долгими годами жизни в роскоши и праздности духа. Дурандонд любил его и стыдился его.

Аркандонд мог не говорить сыну: «Я не был лучшим правителем. Не был лучшим человеком. Будь правителем вместо меня. Гордись тем, чем некогда был наш клан, и найди для него новую вершину».

И как будто услышав отца, Дурандонд прошептал: «Я обязательно это сделаю».

Он обнял отца, преклонил перед ним колени, встал, улыбнулся прощальной улыбкой и отвернулся. Позднее, скрывшись среди южных холмов и ощутив себя на время вне опасности, Дурандонд выехал к самому гребню и оглянулся на цитадель. Над стенами поднималось пламя. Темные фигурки падали с башни. Смерть вслепую бродила среди отчаявшейся беспомощной жизни.

— Надо было нам послушать Странника, — горестно заметил Орогот.

— Я уже говорил: я его слушал.

— Почему же ты ничего не сделал?

— Я думал, мы как раз что-то делаем, — прищурился Дурандонд.

— Уходим на запад?

— Так он нам сказал. Сдается мне, что от пророчества не убежишь. Вот потому-то я подготовился, а вы нет.

Орогот принял укор.

— Кайлум с отцом выступили против Рива. Он успел прокричать боевой клич после того, как отец пал рядом с ним.

— И все-таки он уходит на запад. Так сказали гонцы.

— Тело отца с ним.

— Хорошо. На западе обитают Мертвые. На запад мы уходим в конце нашей жизни.

Впервые за время их встречи Орогот рассмеялся:

— Клянусь рассветным криком Тараниса! Уверенности в тебе — что молока в груди Бриганты.

Дурандонд весело взглянул на побратима:

— Разве это плохо?

— А я не жалуюсь. Нам понадобится вся уверенность, какую мы сможем собрать, потому что жить мы будем в тени унижения отцов.

— Тогда вот мой совет: призови богов и скачи!

— На запад. В неведомые земли, — согласился Орогот.

— Нет, — сказал Дурандонд, — к дому!

Потрепанное унылое войско Дурандонда тянуло из меня силы, как нерожденное дитя в дни голода истощает тело своей матери. Истощает, отчаянно высасывает жизненные силы, и мать ослабевает, зато появляется на свет крепкий младенец. Эта тень, воскрешенная для моей надобности, теперь, вспоминая меня, вытягивала из меня поддержку.

Я старел. Я прекратил борьбу. Что-то во мне менялось, покоряясь судьбе, как изменилось что-то в том Дурандонде, каким он был в прошлом, и вместо того чтобы вывести с отцом своих бойцов и героев в поле против Рива, он повиновался мудрости старшего и покинул свои владения, отдав их на разграбление.

Дурандонд поступил мудро, хотя такой поступок должен был представляться трусостью. Но я ведал то, о чем не могла знать эта тень правителя: такой ценой Дурандонд положит начало новому царству, основанному на земле, а не на цитадели. Да, Тауровинда собирала вокруг себя земли. Но не жадность правила в этой твердыне.

Такой простой выбор. Но он означал, что в свое время Пендрагон станет жителем этих мест и заселит их своей отвагой и живым духом.

Но что все это значит для вас, читающих мою повесть много лет спустя? Все, что я могу вам сказать: в те дни это значило многое.

Взглядом Морндуна я видел, что Дурандонд с болью вспоминает время поражения. Он умирал — я уверен в этом — с мыслью об отце. Он сидел на скамье в своей могиле, опершись локтями на колени, оглядывая свое посмертное добро, и чаще всего взгляд его останавливался на щите и шлеме, положенных в головах носилок, на которых покоился труп. Маска черненого серебра скрывала лицо, но густые седые волосы Дурандонда стекали по сторонам носилок.