Однажды встретилась мне в газете заметка: президент Рейган приглашал какого-то Сорежена на высокий пост, но тот отказался. Подумалось: «Не мой ли командир?» Я его часто вспоминал. Как обнял он меня на прощанье и сказал: «Ник, после войны в России разруха, бедность. Ты мне напиши — у меня есть состояние, я помогу».

Из Калифорнии был капитан, из города Сан-Франциско… Так и не написал я ему ни разу. Не смог. И не в том дело, что попрошайничать не привык. Обидой своей не мог поделиться с американцем! Ведь он думал, что нас после войны чуть ли не за героев принимать будут. В расчет того не брал, что я в плену был. А у нас «бывший пленный» как «прокаженный» звучало — все дороги заказаны… Даже свидетельство участника войны только в 81-м выписали.

Другой раз подумаешь — грех жаловаться: в лагерь после плена не угодил, живой до сих пор. А все же иногда обидно бывает. Не за себя одного — за всех, кто не по своей вине в фашистский плен попал. Никого не предавал, Родину не забывал — за что такая немилость?

Н. Ф. Путин,

бывш. рядовой комендантского взвода штаба 13-го кк

Я кадровый, до войны служил старшим шофером в комендантском эскадроне 15-й кавалерийской дивизии Забайкальского военного округа, где начальником штаба был майор П. К. Кошевой. В 41-м он, уже полковник, стал командиром 65-й сд, воевавшей под Тихвином. Какие там были бои, известно: от полнокровной кадровой дивизии мало что осталось.

Я состоял шофером в 630-м автобате этой дивизии. Когда началось наступление на Волхове, автобат расформировали и меня откомандировали в автороту 46-й сд.

Вспоминая, как проходило наступление, думается, что подготовлено оно было неважно. Да, передовые части 2-й ударной армии геройски прорвали вражескую оборону на левом берегу Волхова и устремились к Ленинграду, но фланги-то были не обеспечены. Горловина прорыва у Мясного Бора не превышала 2 км и не обеспечивала снабжение войск.

Я все время был в рейсах, но ни разу не перевозил артснарядов. Возил мины, патроны, продовольствие, раненых, а снаряды — ни разу.

Первый раз я грузился продуктами в Мытно — там были тылы 46-й сд — и от Мясного Бора шел прямо. Не доезжая линии железной дороги, сворачивал по лесной дороге на Новую Кересть. Но уже 17 марта этой дороги не было: «горлышко» сузилось.

Тот день 17 марта запомнился мне хорошо. Во второй половине дня выехал из Красной Горки, где стояла авторота, в Малую Вишеру. В кузов поставил бочку с бензином — рейс долгий. Вечером добрался до Новой Керести. К тому времени дорога осталась одна — там, где позднее была проложена узкоколейка. Транспорт навстречу шел груженый, а порожняку велели проходить после 24 часов. Я задремал у костра. Проснулся — идет порожняк. Я тоже пристроился. Дорога узкая, как траншея, вся запружена машинами. Десяток метров дернешь — стоишь, словом, всю ночь пропилили. К утру выехали на поляну и застыли: ни вперед, ни назад. Как раз выгоняли аэросани, кто-то додумался пригнать сюда 15 штук. Только заведут их — глохнут, и всякое движение прекращается. Едва рассвело, «костыль» (немецкий самолет-разведчик) тут как тут. Облетел, посмотрел, а нас колонна машин в полторы сотни. Ждать долго не пришлось — налетели «юнкерсы». Одна партия отбомбится, за ней другая, и так целый день. От колонны ничего не осталось. Моя машина также сгорела, и винтовка с ней вместе. А я ведь за машину и оружие в особом отделе расписывался… Как быть?

Переночевали вчетвером в воронке, а утром бегут несколько человек от хвоста бывшей колонны, кричат: «Немец „коридор“ перерезал!»

Подался в Мясной Бор. Пришел в контору совхоза «Красный ударник» к коменданту. Вид у меня был, конечно, аховый: закопченный, немытый, полушубок весь в клочьях.

— Откуда? — спрашивает комендант.

— Из 46-й, машина сгорела…

Разместили нас, погорельцев, кого куда. Десять дней ждали, пока дорогу пробьют. Сухарями между собой делились, автомат я у одного зазевавшегося доктора стащил. С первыми автомашинами доехал до Вдицко. Дальше машины не ходили. Мешок с сухарями за плечи — и пехом в свою роту. За день не дошел: Красная Горка не близко, 12 км от Любани. 30 марта явился к комиссару. Он удивился: «Жив? А я похоронку на тебя пишу — сказали, что тебя в Мясном Бору прикончили. Ну, бери машину, какая понравится…»

У нас там стоял целый ряд неисправных машин: сдавали из частей, что похуже. Взял машину с побитым кузовом, брусья сломаны. Это была болезнь у «ЗИС-5» — ломались поперечные брусья. Пошел к дедам-плотникам, мужички лет по пятьдесят, голодные. Жалуются: «Сынок, десять дней на одной конине сидим…» Принес им сухарей, они за сутки мне кузов перебрали.

Сидим вечером в землянке, а вернее, в норе, и наш комвзвода старший лейтенант Семен Проценко говорит: «Ребята, любыми путями выбирайтесь отсюда! Болота развезет — все здесь останемся…»

Утром, это было 3 апреля, пришел политрук, старичок Александр Колобов из Ивановской области: надо ехать в Малую Вишеру. Мне выпал «блатной» рейс — за подарками. Как раз пришло несколько вагонов из Киргизии и Казахстана. Заехали с ним в медсанбат, погрузили в кузов раненых, кого можно было — рука или нога ранены, и с богом в путь.

В «горле» прорыва, где сгорела моя машина, остановился, хотел сменить колесо. Открываю кабину, а мой политрук (он ехал в кузове с ранеными) закричал: «Да ты с ума сошел, пули свистят над головой!» А мне в кабине не слышно, иду по колее, задний мост срезает жижу.

Выбрались на берег Волхова. Недалеко от переправы были армейские госпитали. Сдали раненых, выпросили бензина и пошли на Малую Вишеру. Приехали туда поздно вечером, у политрука оказалась знакомая квартира на 7-й Поперечной улице. Заходим в дом, а там лампадка горит перед иконами. Спрашиваю: «Что, покойнику вас?» А старуха отвечает: «Сынок, завтра Пасха»…

На другой день пришла еще одна машина из дивизии. Меня загрузили мукой, а все скоропортящееся взяла вторая машина, но на фронтовой заправке не оказалось бензина. Отлили из моего ЗИСа, и я остался ждать, когда будет бензин. Простоял дней десять, пока отпустили малость горючего. Из Малой Вишеры с мукой пошел на Александровку — это от Вишеры километров двадцать пять. Там у летчиков сумел заправиться и доехал до колхоза «1 Мая» в с. Мытно. Здесь стоял мой 630-й автобат. Повстречал знакомого солдата из первого бензовоза. Выпросил еще бензину и отправился на переправу к Волхову.

Но не доехал: завяз по уши в веренице машин за 2 км до переправы. Шел трактор, вытащил на обочину, загорал недели две: распутица, движения по дорогам никакого.

Видел, как выходили конники 13-го кавалерийского корпуса с седлами на плечах. Лошадей поморили еще зимой — ни сена, ни овса, тем более, не было. Приходилось мне и по лошадям ездить. Упадет — и не поднять, и не объехать. Вот и вильнешь по полуживой: машина, да и ты с ней, жалости не знали…

25 июня я принимал в Мясном Бору вышедших из окружения. Из 46-й дивизии вышла кучка — все в одном кузове поместились. Я несколько мешков писем вез, а раздавать некому…

Расположились на западном берегу Волхова, в лесу. На кустах белели листочки, вырванные из тетрадей. На них надписи. Например, «939 сп», а под ним — человек пятнадцать народу. Кто убит, кто пленен… На сборном пункте в Малой Вишере из трех дивизий (46, 259 и 92-й) нас собралось всего 381 человек. Дивизию нашу расформировали. Остатки личного состава передали 259-й сд. Дальше было Синявино, ранение, снова Волховский фронт. Легких боев там до конца не было, но все мы были преданы Родине и стояли за Победу.

Обидно лишь одно — многие участники Любанской операции так и не удостоились знака «Ветеран 2-й ударной». Ведь все самое худшее, что выпало на долю этой армии, досталось именно им.

Г. К. Баранин,

бывш. шофер автороты 46-й сд