Когда подходили к Мясному Бору, началась массированная бомбежка. Бомбили пять «юнкерсов». Одного зенитчики сбили, и он упал на автобус с документами. В огне пропали и документы, и мешок медалей «За отвагу» — не успели раздать. Из нашего взвода погибло шестеро. Бомба попала в почтовую машину. Там ехали три девушки, одной из них оторвало ногу. Крик ее до сих пор в у шах стоит…
Чем ближе к Волхову — тем больше дорога забита. Повозки, машины с ранеными. Начальник госпиталя мечется, пистолетом размахивает — бесполезно, тут только пеший кое-как проберется. Нашей группой командовал интендант Овчаренко. Вручил он мне пакет с документами, донесение генералу Гусеву, наказал: «Смотри, Путин, чтобы к немцам не попало!»
Я дошел благополучно. Потом еще два раза проходил через Мясной Бор — выносил документы штаба.
30 мая пробирался в последний раз. В ту ночь — с 30 на 31 мая — немцы снова перекрыли «коридор». Наших у Мясного Бора скопилось много, но с одними винтовками. На рассвете все же решили прорываться: «У кого есть патроны — давайте в атаку!» Мы-то пошли, а снаружи, с флангов, никто не помог. Ведь почему этот «коридор» из рук в руки переходил? Частями людей посылали, вот в чем беда. Батальон пошлют — немцы перебьют, через день-другой посылают.
Меня ранило осколком в колено. Оторвал рукав от рубахи, затянул рану, палку нашел. Иду в группе последним. Вдруг все остановились. «Чего встали?» — спрашиваю. А в ответ чужая речь… Окружили нас солдаты голландского батальона СС. Отобрали оружие (патронов, считай, ни у кого не осталось), звездочки с пилоток посрывали и погнали в сторону Новгорода. По дороге нагрузили катушками с кабелем — как же, трофеи… По две штуки на каждого. На ногу, правда, мою поглядели и одну скинули. То и дело попадались наши раненые. «Aufstehen! (Встать!)» — кричали фашисты. Кто не поднимался — пристреливали. Увидали носилки, прикрытые шинелью. Откинули шинель — врач раненая, молодая, красивая. Прямо на носилках и застрелили…
Привели нас в Григорово, в лагерь. На работу в лес гоняли — дороги восстанавливать. Кормили плохо: 200 г хлеба-эрзаца да по черпачку баланды из буряка с костной мукой. «Хоть бы накормили раз, да расстреляли!» — говорили мы. Услыхал это полицай — низенький такой, сытый, с шахты Макеевка. Донес. Пришел немец и — всему бараку: «Nicht fressen!»
Три дня не ели, а работали… Решили мы того полицая придушить. Вшестером навалились, да он, иуда, крикнуть успел. Немцы сбежались, спрашивают: «Кто начинал?»
Полицай показал на меня, Павла Мельникова из Воронежа и Ивана из Новосибирской области…
Утром вывели нас перед строем расстреливать. Напротив трех автоматчиков выставили. В меня должен был стрелять Ганс. А, надо сказать, мы с этим Гансом успели к тому времени познакомиться. Он был электросварщиком из Мюнхена. В 30-е годы по обмену опытом в Ленинграде работал, по-русски говорил, о нашей стране хорошо отзывался.
И вот как раздалась команда: «Заряжай!» — Ганс не стал даже копылка с дула снимать, а заругался, заматерился — суда потребовал. Было это уже после Сталинграда… Нас увели, а через день отправили в Лугу, в тюрьму. Старое здание красного кирпича, в камерах надписи на стенах: «Бей фашистов!» Я тоже за печкой свою фамилию нацарапал.
Каждый день выводили во двор: оглашали приговоры, тут же и расстреливали. Не только наших, немцев-дезертиров тоже. Однажды расстреляли группу власовцев из РОА — они немцев перебили.
Пришел и наш черед. Вывели на плац, зачитали приговор: «За покушение на полицая — к 23 годам каторжных работ с отбытием наказания под землей».
После этого отправили в лагерь в Гатчину. Кого там только не было! Власовцы, отказавшиеся служить немцам, партизаны, разведчики из-под Ленинграда… От них узнали: «Ничего, держится Ленинград». Из Гатчины повезли во Францию. По дороге забирали пленных из других лагерей. Народу в товарных вагонах — битком! Смрад, духота, некоторые не выдерживали, умирали.
Привезли в «Черный лагерь» на севере Франции. В числе пятнадцати я попал на шахту. Подрывниками здесь были местные жители из эмигрантов — чехи, итальянцы. Мы разбивали кайлом большие глыбы и нагружали углем вагонетки. Норма — 12 т на человека…
Однажды пятеро наших сбежали из клети в другую шахту. Одного я запомнил — Саша Шильников, откуда-то с севера. Нашелся доносчик, поймали их.
В конце 44-го, после высадки во Франции американцев, нас перевезли в Германию, в летний солдатский лагерь на р. Саар. Лагерь был не под током. Отсюда мне удалось бежать: ушли ночью вшестером, никто не заметил. Утром повстречались с полевой полицией, спрашивают: «Кто такие?» Отвечаем: «Итальянцы из разбомбленного лагеря». Надеялись, что наряд наш нас выручит. Одеты мы были, конечно, интересно — в форму капельдинеров. Это во Франции, когда наше обмундирование настолько износилось, что наготу не прикрывало, выдали нам костюмы дирижеров — где-то нахапали. «Хвосты» у фраков пришлось отрезать — работать мешали, и шляпы примять, а так ничего, материя крепкая оказалась… Поверили или нет нам полицаи, но отпустили.
В темноте подошли к деревне, забитой войсками. Сунулись в один дом — собака залаяла, мы в лес. А там патруль — власовцы. Мы им туже байку: итальянцы, мол. Они на нас матом: «Известно, какие итальянцы! Нам-то вы ни к чему, но здесь кругом немцы». Отвели они нас на лесопилку, где пленные работали. Переводчица была русская, из Новороссийска, представила нас земляками. Старший немец распорядился: «Кормите получше, пусть работают!» Женщина пристроила нас, за пару недель отъелись. Товарищ у меня был, грузин, мы с ним все выведывали, где к американцам перейти: слышали, что они в этих краях наступают. Шел февраль 45-го.
Как-то увидали на сосне человека. «Эй!» — кричим. Он перепугался, не отвечает. «Мы, — говорим, — русские, а ты кто?» Оказалось, поляк, американцев сверху высматривает.
Вскоре мы и сами увидели на дороге колонну американских танков. Выбежали навстречу. К нам подошел офицер, спросил по-немецки, кто мы, и предложил:
— Оставайтесь в роте добивать общего врага!
Мы, конечно, согласились. Выдали нам обмундирование: рубаху с нагрудником, ботинки с пряжками, две каски, пластмассовую и стальную. И стали мы солдатами 45-го танкового батальона «Ди-компани». Впереди было еще много тяжелых боев — немцы вояки хорошие…
К нам привыкли, относились по-дружески. Старшина хороший был, Джоном звали. Русскому все хотел научиться, ну, и мы по-английски кое-что понимать стали. Командовал ротой капитан Мартин Сорежен — человек смелый, прямой.
Форсировали Рейн, штурмом взяли Кёльн. После Кёльна танки уже не шли, а мчались по дороге, поднимая тучи пыли. По обочинам стояли немцы с поднятыми руками, в плен их никто уже не брал. До Берлина не дошли 70 км, поступила радиограмма: «Остановиться!» Приехал главнокомандующий американскими войсками Дуайт Эйзенхауэр. Ругался, что дивизия собралась кучей: фашисты еще бомбили.
Повернули на Австрию, миновали Нюрнберг — сплошные развалины.
8 мая остановились в деревне Шумахер на Эльбе, в 35 км от Торгау. Ночью меня разбудил старшина Джон: «Ник, немцы капитулировали!» Ждали, конечно, этого со дня надень, а все равно — радость неописуемая! Вскоре меня передали советскому командованию. Капитан Сорежен написал вот эту характеристику:
«Этот русский, Ник Путин, служил в 45-м танковом батальоне с 28 марта по 9 мая 1945 г. Участвовал в военных походах в Саарской долине, Рурском бассейне, в Австрии. В боях был храбрым, преданным и честным. Ник Путин обеспечивал успех боевых операций и выполнял долг солдата, не щадя собственной жизни и благополучия. Подписавшийся желает дать Нику Путину самые высокие рекомендации и сожалеет, что Ник покидает роту „Д“. Все солдаты танкового батальона желают ему всего хорошего».
Наверное, эта характеристика мне помогла, удовлетворила особый отдел. Из пересылочного лагеря меня направили под Вену, в 56-й гаубичный полк старшиной батареи. Демобилизовался я 20 марта 1946 г. Вернулся в Забайкалье, на прежнюю работу в «Главшахтлес», и до сих пор там.
