29 мая я возвращался к себе, но в это время начался налет самолетов. Я вынужден был зайти в дзот, где находились младший лейтенант И. Е. Чернышев и 5 солдат. Остальные бойцы обороняли участок. Чернышев многое рассказал о себе: как детство провел, как плавал на реке, семью вспоминал, особенно мать. На прощание сказал: «Кончится война, я вас приглашу в Красноярск в гости!» Но не суждено было встретиться — он погиб смертью храбрых. Окончилась бомбежка, я пошел в расположение полка, но начался минометно-артиллерийский обстрел, и мне пришлось с кочки на кочку прыгать и падать в болотные лужи. Во время перебежек заметил, что какое-то существо пошевелилось. Смотрю, стоит тележка на двух колесах, запряженная, в ней старик мертвый. Немного в стороне у кустика женщина лежит на спине, у нее на груди лицом вниз лежит девочка лет 3–4 и вздрагивает. Потрогал женщину — мертва. Девочка полуохрипшим голосом зовет: «Мама, мама, мама!» Я прижал ее к себе, вспомнил, что и у меня тоже двое маленьких сынишек, невольно навернулись слезы. Позади тележки лежал на боку мальчик лет 12, тоже мертвый, у него была пробита грудь. Спросил девочку: «Как его звать?» Она ответила: «Леша». Откуда были эти люди, неизвестно. Я вынес девочку из болота и присел ее покормить. Был у меня хлеб, американские консервы в банке, распечатал. Ох, с каким аппетитом она ела и все приговаривала: «А мы пойдем к маме?» Я ей попытался объяснить, что мама мертва, но она не верила и повторяла: «Мама жива, она устала и спит», — зарыдала и даже есть перестала. Я ее уговорил: «Ну хорошо, пойдем к маме, но ты поешь, хочешь есть?» Она поела и прижалась ко мне, как к любимой матери. А я не знаю, что делать, куда ее отнести, даже мысль промелькнула — не отправить ли ее к жене, она для меня будет родной дочерью. Тут я заметил, что по болоту кто-то движется. Это шел капитан и с ним 4 солдата из конницы Гусева, сильно обгоревшие и грязные. Они подошли к нам, присели отдохнуть, тяжело дыша. Капитан спросил, где я взял эту девочку. Я объяснил, и появилась другая мысль: предложил ему взять девочку с собой: «Ты идешь в тыл и сможешь отправить ее в детский дом». Капитан согласился. Девочка крепко спала, а когда подошел капитан, сразу проснулась, как будто она подслушивала этот разговор, уцепилась маленькими ручонками за мою шею и закричала: «Ты же мой папка, ты нашел меня, почему ты отдал дяде, он унесет меня от моей мамы…» Капитан с ребенком уходил от меня, а я стоял как в столбняке от криков этой девочки, такой маленькой, но уже испытавшей горе и муки, голод, грязь. Я долго смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Мне стало очень тяжело, как будто что-то у меня отняли, но собрался с силами и пошел в штаб полка.

Очнулся, как ото сна, когда разорвался снаряд и немцы пошли в наступление. Из-за обстрела я не попал в штаб полка, а оказался на батарее 76-миллиметровых пушек, которой командовал лейтенант Дуда родом с Украины. Ближе к болоту располагалась батарея 45-миллиметровых пушек, командовал ею лейтенант Орфанов, а с левого фланга стояла батарея 120-миллиметровых орудий.

Эти батареи работали на славу. Каждая из них имела до 5 комплектов снарядов, в течение 29 мая старшина Мальшунин вывез с дивизионного артсклада еще до 10 комплектов снарядов и мин на каждую батарею. Наши пушки стреляли по немцам так, что раскалялись стволы и было невозможно прикоснуться к ним. В течение дня ни одна пушка не смолкала даже на минуту: заряжающие валились с ног, через каждый час подменялись. Но больше наш полк не получил ни одного снаряда, и полковая артиллерия к утру 30 мая замолкла.

Я пришел в штаб ночью, доложил командиру полка майору Анищенко, что его приказ выполнил. Ему было не до меня: нужно во что бы то ни стало удержать оборону, но снарядов нет и доставить их с артсклада Волховского фронта невозможно. Он возмущался, почему 1238-й и 1240-й полки молчат, и дивизионная артиллерия молчит, ведь там в окружении дивизионный артполк. Я сказал, что все эти дни был на той стороне болота и дальнобойной артиллерии не встречал, она, видимо, увезена далеко.

Командир полка в 4 часа ночи доложил обстановку комдиву и просил подкрепления, но получил ответ, что в дивизии нет ни одного подразделения, кроме штабных работников и комендантского взвода, который охраняет штаб. Комполка требовал, чтобы его соединили по телефону со штабом фронта, но этого не случилось. Тогда командир полка направил артиллеристов на левый фланг болота, чтобы укрепить роты и удержать оборону до вечера. Но этих сил было мало. Тогда комполка собрал всех солдат транспортной роты, писарей и направил на укрепление обороны. Ведь два батальона, державшие оборону, почти уничтожены и болото было свободно, ночью немцы могли двигаться, не встречая сопротивления. 30 мая по телефону послышался голос И. Е. Чернышева. Он был отрезан от батальона и полка, но достал где-то телефон, подключился к линии штаба полка и сообщил обстановку. Я лично слышал, как он говорил с начальником штаба полка майором Чайкой. Немного поговорит, а потом постреляет и снова говорит: «Проклятые фрицы не дают нормально по телефону разговаривать». Просил майора Чайку не бросать трубку телефона, ему так веселее воевать. В последнем разговоре Иван Егорович сообщил, что в его взводе осталось двое солдат и он. После этого слышны были в трубке выстрелы и затем — тишина.

30 мая 1942 г. 2-я ударная армия была окончательно отрезана, наш комиссар полка старший политрук Панин не выдержал этого, молча вышел из штаба полка за землянку в кусты, хотел застрелиться, но, видимо, рука дрогнула — тяжело ранил себя в висок. Наш штаб полка без войск был отведен на формирование в п. Плашкино. После укомплектования дивизия была брошена под Синявино.

И. Ф. Казанцев,

бывш. начфин 1236-го сп 372-й сд

Наша первая батарея 461-го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона РГК принимала непосредственное участие в Любанской операции от начала до конца.

Перед началом операции наша батарея заняла огневые позиции между совхозом «Красный ударник» и д. Мясной Бор, т. е. там, где входили и делали прорыв 2-я УА и кавалерийский корпус Гусева.

Вначале операция проходила вроде бы успешно, и мы прикрывали войска от нападения с воздуха. Но, когда 2-я УА оказалась в трудном положении, нас перебросили в самую горловину прорыва для отражения наступающей пехоты противника.

От совхоза «Красный ударник» по болотистой местности Мясного Бора была проложена дорога из бревен (настил), около Мясного Бора немцы ее перерезали, и 2-я ударная оказалась в окружении. И вот в самом пекле оказалась наша батарея. Мы отбивали за день по 5–6 атак немецких автоматчиков. Вели огонь зенитными снарядами «на картечь». Это за 30–40 м. Плюс скорострельность орудий — 20 выстрелов в минуту, помноженная на мужество наших сибиряков. И ни разу за все бои в районе нашей батареи немцы не прошли. К великому сожалению, таких батарей тогда, кроме нашей, мне не приходилось видеть.

В апреле, когда положение 2-й УА особенно ухудшилось, на батарее оставили у орудий по 4–5 человек, остальных под руководством политрука старшего лейтенанта Клюева, комиссара-дальневосточника, направили в пехоту. И все они погибли в боях, а кто раненым попал в плен, погиб в лагере. Погиб там и политрук Клюев.

А те, которые остались на батарее, сражались как львы (я без преувеличения это говорю). Особенно поражал всех своим мужеством красноярец, командир орудия сержант Павел Никанорович Горев. Этот человек не знал, что такое страх. Он был моим близким товарищем и побратимом. Он много раз спасал меня от смерти. В самой трудной и сложной обстановке, когда, казалось, уже все, конец, он своим мужеством воодушевлял людей, вел огонь из орудия, ручного пулемета, отбивался гранатами и бутылками с горючей смесью.

Павел Никанорович Горев родился в 1919 г. в Красноярском крае, Ачинском районе, Удачинском сельсовете. Все это я отлично помню, забыл только название поселка. В то время там жили его отец и мать. Я бы мог многое рассказать о нем. Павел Горев погиб позже, будучи уже старшим лейтенантом, награжденным многими орденами. Это был действительно мужественный человек, до самозабвения преданный Родине.