2. По Рихтеру — к дверям сарая поставили автоматчиков, и переводчик крикнул: «Вы окружены! Выходите!» Автоматчиков не было — Вера Васильевна наблюдала все происходящее с расстояния метров в двадцать. Никаких автоматчиков не было, отпирания замка тоже. (Напомню, что Власов просил их не закрывать, чтобы можно было выйти «до ветра».)

А что же было?

Была добровольная сдача в плен!

Немцы, судя по писанию Рихтера, пытались несколько приукрасить фигуру Власова. История в изложении Валентины и Веры Васильевны выглядит совсем не героической: обычный переход на сторону противника без всяких там метаний и борьбы. Более того, судя по всему, осознанный.

У Власова была возможность просто уйти, несмотря на то что его сторожил полицай Василий Осипов. «Сторожение» это было, по словам сестер Васильевых, совершенно формальным.

Кроме того, все, кто внимательно читал мое повествование, наверняка обратили внимание на одну деталь: старосту регулярно забирали с собой партизаны. Потом он благополучно возвращался в деревню к семье. Если был он настоящим фашистским холуем, его забрали бы всего один раз. Навсегда.

Будь у Власова желание попасть к партизанам — староста деревни Туховежи Василий Васильев мог бы его к ним вывести. Он знал, где их искать.

После войны бывший староста благополучно дожил свои дни, никем не преследуемый, и умер в своей постели на 65-м году жизни. Из «органов» к нему приезжали, о чем-то беседовали и мирно уезжали, пожав Василию Васильевичу руку. Если бы староста сдал славного генерала Власова — руки бы ему не пожимали, а выкручивали.

Есть и еще одно интересное свидетельство о Власове. Правда, в нем много вопросов без ответов.

После Туховежей наш путь лежал на Ям-Тесово — туда, где немцы застрелили и (по книге К. Рихтера) похоронили начальника штаба 2-й УА полковника Виноградова. Я надеялся найти свидетелей этого события, поскольку до сих пор никому не известно место захоронения Виноградова. Ям-Тесово в отличие от Туховежей — большой поселок городского типа. Большим он был и до войны, поэтому там немцы обосновались серьезно и вели себя совсем не так, как в Туховежах. Жгли дома, расстреливали.

Видно, Богу было угодно, чтобы наша машина затормозила прямо напротив дома Клавдии Степановны Соболевской — единственной жительницы Ям-Тесово, которая жила в войну в этой деревне. Ее отца расстреляли немцы по доносу. Правда, в тот момент, когда немцы застрелили на улице Ям-Тесово полковника Виноградова, ее в деревне не было. Немцы угнали пятнадцатилетнюю Клаву вместе с другими жителями на строительство дороги в Лисино-Корпус.

Числа 15 июля 1942 г. немцы оповестили всех работающих на дороге, что сейчас к ним привезут советского генерала и он будет с ними говорить. Напомню, что в плен Власов сдался 12 июля. То есть прошло всего три дня. Через некоторое время подошла легковая машина, из которой вышел высокий очкастый человек, обратившийся к работающим по-немецки. Это был, как утверждает Клавдия Степановна, генерал Власов.

Я подверг ее слова сомнению: дескать, не может этого быть, по книге Рихтера пленного генерала повезли сначала в Сиверскую, а потом в Винницу. Клавдия Степановна ответила, что генерала видела, как меня сейчас видит, и хорошо помнит его лицо. У меня с собой была книга с фотографиями Власова на чешском языке. Клавдия Степановна сразу же опознала Власова: «Это он с нами разговаривал».

Непонятно только, почему он разговаривал с девушками по-немецки. Ведь не двойника же Власова немцы возили показывать советским людям, работавшим на строительстве дороги?

Долгие годы меня занимала вся эта история. Теперь в ней можно поставить точку: Власов сдался немцам добровольно! Все дальнейшее, происходившее с ним в качестве лидера антибольшевистского сопротивления под знаменами РОА и КОН Ра, — логическое продолжение шага, который он сделал 12 июля 1942 г. в Туховежах.

А. И. Орлов,

журналист

Федор Семенович Андриенко был первым человеком, от которого я услышала о реальном существовании этого батальона. Прежде загадочную аббревиатуру 5-го овдб я видела лишь на конвертах с фронта: так мой отчим Наум Самойлович Файнштейн, командир дорожной роты, обозначал свой адрес.

«Пишу с нового места службы. Теперь я техник-строитель дорожной части, расположенной в глубоком тылу», — прочли мы с мамой в декабре 1941 г. Тыл, конечно, был относительный: станцию Хвойную, где формировался батальон, ежедневно бомбили. Да и недолгий: батальон, приданный штабу 2-й ударной армии, двигался вслед за частями, прорвавшими вражескую оборону на Волхове. Спустя месяц на конвертах появились слова: «Действующая армия», и, несмотря на бодрый тон писем, они тревожили маму. Я же, девятилетняя, эвакуированная в спокойный г. Киров, не представляла толком, что такое фронт, и просто радовалась ласковым письмам дяди Наума.

О том, как спали по три часа в сутки, работая ночи напролет, недоедали, укрывались в лесу от снарядов, прикрывая головы лопатами вместо касок, как теряли ставших родными товарищей, — обо всем этом Наум не писал. Много лет спустя нам рассказали об этом ветераны.

— Кормились дорожники по III категории, а люди все больные, ослабленные, — вспоминал Федор Семенович. — Мой товарищ по Одесскому пехотному училищу Гриша Альтшуллер по дороге на фронт заболел сыпным тифом. Сняли его с поезда, а после госпиталя определили в 5-й овдб. Сил у него вовсе не было, от ветра шатало. А работать надо — и бревна таскать, и землю копать. Когда рядом стояли — ходил ему помогать…[54]

В один из таких дней Андриенко и застал Альтшуллера за разговором с его комроты. Федора Семеновича удивило, что Гриша называл своего ротного по имени-отчеству. Видно, и в армии наш дядя Наум, горный инженер по профессии, оставался гражданским человеком. Погиб он, думается, как солдат, но об этом чуть позже.

А с фронтовой фотокарточки он смотрит на нас, одетый в овчинный полушубок и лохматую черную шапку, совсем не по-командирски, а как-то застенчиво. И приписка маме: «Посылаю тебе фотографию. Она хоть и смешная, но по ней видно, сколь тепло одет твой Умка». «Он самый» — сразу узнал Наума Федор Семенович.

Весной им довелось встретиться еще раз. Андриенко возвращался из бани, устроенной в дальней деревушке, а Наум торопился на помывку и спросил на ходу: «Как баня?» Андриенко поднял вверх палец: «Во!»

Об этой бане узнали и мы из апрельского письма. «Сегодня ходил в баню за 18 км. Зато какая чудная была баня! Я испытал истинное удовольствие. Было очень жарко, но я насыпал на голову снега и чувствовал себя прекрасно».

Как и все тылы, 5-й овдб в апреле стоял еще далеко от передовой. Дорожники слышали стрельбу, и им казалось, что стрелковые полки вот-вот прорвутся к Ленинграду. Наум писал нам: «Вчера был большой бой. Казалось, что от канонады расколется земля. Била наша славная артиллерия и „катюши“. Надеюсь до мая побывать на нашей даче».

До войны мы снимали дачу в Вырице. В 42-м 2-я ударная не дошла до нее 26 км, остановленная немцами в Порожке.

Положение наших войск, углубившихся в леса на 75 км, с трех сторон окруженных противником, было далеко не блестящим, но знало о том лишь высокое командование. В частях каждый выполнял свое дело. Стрелковые подразделения держали оборону на вверенных им участках; дорожники, не покладая рук, прокладывали лежневки и гати по раскисшим тропам. Наступили северные белые ночи — раздолье для вражеской авиации. «„Гансы“ все так же летают, — писал Наум. — Два дня назад немецкая сволочь разбила сделанное нашими руками. Поправили».