В это время налетели самолеты и начали бомбить лес. Но в лесу бежать некуда, и в болоте убежища не сделаешь. Мы как сидели, так и не сошли с места: убьет так убьет.
А майор, начальник снабжения, и старший лейтенант Веселов решили уйти в блиндаж. И надо же такому случиться, что бомба угодила прямо в этот блиндаж. Оба погибли.
В д. Глухая Кересть мы ходили по ночам за крапивой. Однажды случилась у меня встреча, которая до сих пор не выходит из памяти. На жердевом нас поджидала девочка в лохмотьях лет десяти — из местных.
— Дяденьки, дайте сухарика!.. — И ручонки протягивает — худые, в болячках. А где чего возьмешь?
23 июня меня вызвали в штаб бригады. Пробираясь по лесу к штабу, я случайно вышел к госпиталю. Он состоял из больших палаток, натянутых на сухом месте, но неспособных вместить всех раненых. На носилках, еловых ветках, плащ-палатках лежали под открытым небом сотни раненых. Облепленные мухами, комарами, многие уже не стонали — смирились с безысходностью… Позже я узнал, что эвакуировать этих раненых так и не удалось. В мае еще вывозили раненых по узкоколейке, но к июню дорога была полностью разбита…
Уже виднелся блиндаж КП, когда началась бомбежка. Одна бомба упала неподалеку, осколками ранило пятерых. Мне попало в ногу. Крикнул в сторону КП: «По вашему вызову явиться не могу: ранен». Перевязался, как мог, и отполз за кочку. Вижу, «костыль» — немецкий самолет-разведчик над самыми деревьями летает. Из винтовки сбить можно, да патронов осталась одна обойма, еще пригодятся…
Вечером из штабного блиндажа вышли командир 2-го батальона старший лейтенант Соколов и комиссар Михайлов. Увидели меня и говорят: «Помкомбат, передай, чтоб за нами не ходили. Каждый пусть спасается, как может». Они ушли, и больше я их никогда не видел…
24 июня все же нашлись офицеры, взявшие на себя командование разрозненными группами окруженцев. От кочки к кочке, где лежали раненые, передавалось: вечером выходим по сплоченным бревнам. В 24 часа пойдем на штурм немецкой обороны.
Чуть стемнело — все пришло в движение: кто заковылял, кто пополз к тропе из сплоченных бревен. И дальше по бревнам — молча, гуськом, один за другим… К Мясному Бору подошли часа в три. Немцы нас заметили и открыли ураганный огонь из всех видов оружия. Все болото в Долине смерти закипело от взрывов.
Все в дыму, чад, смрад… Люди сваливались с бревен — на тропе никого не осталось. Все лежат в болоте: живые, мертвые, раненые…
Я тоже сорвался с бревен. Перебитая нога не дает подняться: волочу ее, как колоду. Выполз на вывороченный сосновый комель и… уснул, несмотря на адский грохот.
Проснулся от необычной тишины. Наступил теплый летний день, а солнца не видно: еще не осел дымный туман. И леса больше нет: ни одного целого дерева не осталось, лишь обугленные стволы торчат, как головешки. Вся земля вокруг — в черных воронках. Ни людей не видно, ни птичек, ни бабочек… Надо куда-то двигаться: к немцам попадать не хочется. Присмотрелся — нет, не безлюден лес: вот один ползет, вот другой… Передают друг другу: в ночь с 25-го на 26-е собираемся на той же поляне, будем пробиваться через непроходимое болото.
К ночи собрались в установленном месте. Договорились соблюдать полную тишину, не кашлять, не стучать. Молча выползли на болото. Переползаем с кочки на кочку. Солнце взошло, когда мы выползли из болота. Ясное утро 26 июня. Привал! Выставили караул и тут же уснули.
Проснулись от криков: «Рус, иди к нам!» Смотрим — на опушке леса, в сотне метров от нас — немцы. Не стреляют: видят, что мы и так в капкане.
Выход только один — рывком через минное поле. А там сетка из мин, связанных черной проволокой. Все равно поползли. За мной ползет повар нашего батальона, шепчет: «Рывок, рывок надо делать!»
Но патронов ни у кого нет, и некому идти в атаку. «Ползем, — говорю, — назад, чтобы всем подтянуться для рывка». Перебираемся по трупам. В воронке — раненый лейтенант, еле дышит, рядом убитая медсестра — его перевязывала. Просвистела пуля — повара моего убило. Люди вокруг словно растаяли…
Ползу вдоль опушки. На краю воронки лежит лейтенант — обе ноги оторваны… Еще в сознании, пить просит. Зачерпнул ладонью ему воды из ямки, а перевязать нечем…
Увидел впереди целый блиндаж. Ползу к нему, вижу, что еще несколько человек пробираются. Снова появились самолеты. Летят так низко, что лица немецких летчиков можно разглядеть. «Ребята, давайте отстреливаться!» Но ни у кого нет патронов. Расползаемся в стороны…
Неожиданный удар в грудь. Пуля! И не разорвалась — выдавил ее пальцами. Слышу, немцы лес прочесывают.
Зарылся головой в мох между кочками — думал, что спрятался. А надо мной голос: «Оффицер!»…
Подняли. Подобрал я палку, заковылял. Пленных уже целая толпа. И с каждым шагом людей все прибавляется… Кто цел — заставляют раненых вытаскивать из болота. Собралось нас несколько тысяч. Выгнали на сухую поляну, оцепили проволокой, выставили охрану.
Наутро погнали в Сенную Кересть. Там, на площади, стали сортировать — раненых отдельно. Первый раз покормили: выдали по плиточке какого-то концентрата на двоих. Мы развели его в котелках, поели. Часа полтора дали полежать, потом проселочной дорогой погнали на Любань. Немцы — на лошадях, мы пешком. Кто отстает — пристреливают. Задние стараются обойти, вперед продвинуться, пока силы есть. Когда вышли из леса, я оглянулся. Вдоль Керести тянулась вереница пленных, казавшаяся бесконечной…
Добрались до Любани, переночевали в подвале овощехранилища. На следующий день повезли по железной дороге в Саблино. Пригнали на площадь, огороженную колючей проволокой. Дождь, грязь, ни травинки на голой земле…
Работает немецкая кухня. Нам дают по полкотелка жидкой болтушки 2 раза в день. Посуда есть не у всех, но люди умирают ежедневно, и котелки остаются. В стороне — изба, тоже за проволокой. Там тиф…
Спустя несколько дней снова подогнали вагоны — маленькие, товарные. Втискивали в них силой человек по 90 — только б дверь закрылась. Ехали в такой тесноте, что если руку поднял — уже не опустишь. Кто не выдержал и присел — в ногах задохнулся. Когда выгружались в Котлах, из одного нашего вагона десять трупов сняли.
В Котлах жили в двух длинных бараках, кто не поместился — на улице, за проволокой. От голода и болезней каждый день умирали несколько человек. Их складывали в телеги. Пленные впрягались и тянули трупы своих товарищей к заранее вырытым траншеям: 2 м глубиной, шириной в человеческий рост. Длинные траншеи, метров по 60–70… Все хочу там побывать: есть ли какая-нибудь табличка на этих тысячных могилах? Там все — из 2-й ударной…
В Котлах мы пробыли до ноября, после чего нас отвезли в Каунас. Жили здесь как в тюрьме. К окнам подходить не разрешалось — стреляли без предупреждения.
В 43-м появились вербовщики из РОА. Первыми поступать туда предложили украинцам («Украинцы могут свободно уходить в освободительную армию!»), потом — русским. Соглашались немногие.
Работы особой не было — гоняли лишь ухаживать за немецкими могилами. Но голод донимал основательно.
Однажды на построении отсчитали 30 человек (меня в том числе): «Три шага вперед!» Куда-то повели. Гадаем: на расстрел? Вывели за ворота, посадили в грузовик. Конвоиры-литовцы говорят: «Вас везут в село на работу».
Привезли в местечко Бойсаголо. Там располагалось казенное имение. Поселили в зернохранилище, накормили. Дали вареного гороху — кто сколько хотел. А мы голодные, предела сытости не знали. И заболели, понятно, все тридцать… Администратор накинулся: «Вы, коммунисты, не хотите работать!»
Отошли, стали работать в поле, ухаживать за скотом. Уже не голодали — картошки здесь давали вволю. И, жители подкармливали, несмотря на проволочное заграждение: то хлеба передадут, то сала. К молотьбе мы уже вошли в силу. Да и настроение поднялось: шел 1944 г., фронт продвигался к Прибалтике. Пришла пора и этому имению свертываться. Нас погнали к Неману. Мы шепчемся: «Ребята, за Неман нам никак нельзя!»
