«Господа, — сказал он им, — ее величество королева-мать прислала мне письмо, в котором просит как можно скорее возвратиться во Францию, поскольку мое королевство в большой опасности, так как не было установлено ни мира, ни перемирия между мною и королем Англии. Однако жители здешних мест, с которыми я советовался, утверждают, что если я уйду, эта земля будет потеряна по причине малочисленности народа. Посему я прошу вас тщательно обдумать это дело».

За то, чтобы остаться, высказались лишь верный Жуанвиль и граф Яффы — у графа в окрестностях имелись замки, и он, естественно, хотел их защитить. Все прочие, в том числе и оба брата Людовика, потребовали немедленно отправиться на родину. Они доказывали, что, имея в распоряжении чуть больше сотни рыцарей, не имеет смысла оставаться; разумнее будет вернуться во Францию (чего все хотели в любом случае), собрать новые войска и затем снова вступить в борьбу. Это означало, что все незнатные последователи короля останутся в египетских тюрьмах — но бароны отнеслись к неволе своих воинов и слуг безразлично. Маргарита согласилась с вассалами: им следовало подумать о детях, о королевстве; Бланка ясно дала понять, что нуждается в помощи сына. Долг явно призывал их во Францию.

Но Людовик не поддавался. «Господа, — сказал он на втором собрании, спустя неделю, — я пришел к мнению, что, оставшись здесь, не потеряю свои владения, поскольку у королевы-матери достаточно людей, чтобы защитить их… Посему я решил ни под каким видом не оставлять королевство Иерусалимское, ибо явился сюда, чтобы отвоевать его и защитить. Я окончательно постановляю остаться пока здесь». Затем Людовик спросил, кто готов добровольно остаться с ним и пообещал оплатить расходы.

Примечательно, насколько слабый энтузиазм вызвало это решение короля. Почти никто не захотел остаться, в том числе Альфонс де Пуатье, Карл и их жены. Людовик попытался соблюсти видимость приличия, отдав братьям приказ уехать для того, чтобы уговорить Фридриха II прислать подкрепление войсками и прочую помощь, «но сами они это предложили или он навязал им свою волю, точно сказать не могу», — лаконично отметил Жуанвиль. На протяжении следующего месяца почти все корабли, прибывшие из Дамьетты, отплыли во Францию. Жуанвиль, который добровольно остался с Людовиком, добавил, что в момент расставания Карл Анжуйский «так горевал, что все изумились. И тем не менее он уехал во Францию».

Беатрис тоже, без сомнения, выказала печаль и поплакала, прощаясь с Маргаритой и Жаном-Тристаном. Но королеву Франции это не обмануло. Братья предали Людовика. Они спасали свои шкуры и не намеревались возвращаться. Маргарита знала, что при желании тоже могла бы, взяв ребенка, отплыть во Францию. Но если бы она поступила так, Франция осталась бы без короля. Ее неприязнь переросла во враждебность, а потом и в ненависть. Она никогда не забудет и никогда не простит.

Так Маргарита смотрела, как ее сестра Беатрис, ее девери и невестки, и все сеньоры со своими женами поднимаются на борт и отплывают, оставив ее с Людовиком одних, без средств и поддержки в гнетущей атмосфере Акры.

Бедствия Маргариты в Святой Земле совпали с периодом нарастающей напряженности в жизни Элеоноры. Хотя трудности, преследовавшие королеву Англии, носили в основном политический характер и, пожалуй, не были столь трагичны, как испытания старшей сестры, они требовали больших усилий и тонкости, что отнюдь не умаляло их значимости.

В первой половине 1240-х годов английские интересы на международной арене испытали ряд прискорбных ударов. Катастрофическая развязка злосчастного мятежа против французского господства в Пуату, который задумывался как первый этап более широкого и важного плана возвращения Нормандии, подорвала даже то слабое влияние, которым пользовалась Англия в этом регионе. Элеонора и Генрих едва успели опомниться, как умер Раймонд-Беренгер V, и выяснилось, что полагаться на матушку королевы как гарант ее интересов при дележе наследства не стоит. Французская корона и папа совместными усилиями перехитрили Беатрис Савойскую; она не смогла помочь самой себе, не говоря уже об Англии. Теперь французские войска охраняли провансальские замки, содержание которых было оплачено Генрихом, и французские законники судили и распределяли блага по прихоти нового графа Карла Анжуйского и его жены Беатрис — во всяком случае, так должно было случиться, когда молодая пара возвратится из крестового похода. Хуже всего было то, что все эти дипломатические провалы сопровождались ужасными расходами — в частности, потому, что Генриху и Элеоноре приходилось маскировать каждое новое разочарование показными торжествами, чтобы развлечь население и восстановить достоинство монархии. В итоге королевская семья по уши влезла в долги.

То, что они потеряли престиж в глазах мира, не вызывало сомнений. Исторически сложилось так, что Гасконь входила в сферу влияния Англии [90]. Но теперь короли Кастилии и Наварры, стремясь воспользоваться слабостью англичан, принялись прощупывать пути проникновения в эту область. Неожиданно возникла весьма реальная угроза потери последней части континентальных владений, что стало бы невосполнимой потерей. Элеоноре мучительно было думать, что ее первенцу Эдуарду, возможно, придется унаследовать державу, сократившуюся до жалкого клочка при его отце.

Элеонора была чрезвычайно преданной матерью. Она проводила почти все время со своими четырьмя детьми в королевском замке в Виндзоре. Еще в 1241 году она сумела убедить Генриха, что охранять интересы Эдуарда лучше не Ричарду Корнуэллу, а ей самой и Пьеру Савойскому. Соответственно, Генрих оформил грамоты, согласно которым в случае его смерти различные крепости и земли передавались под опеку королевы или ее дяди, пока Эдуард не достигнет совершеннолетия. В 1246 году, когда Эдуард слег с сильной лихорадкой в цистерцианском аббатстве Болье, куда он приехал с родителями, Элеонора настояла, что останется с ним и будет лично ухаживать за сыном. Женщина поселится под одной крышей с монахами-цистерцианцами? Это решительно шло вразрез со всеми церковными правилами, и приор яростно протестовал, но Элеонора все-таки осталась там на три недели, пока Эдуард не поправился полностью.

Она не меньше заботилась и об остальных детях. Эдмунд был болезненным ребенком, и она, чтобы утешить его, покупала ему ячменный сахар и звала собственных лекарей, когда он болел. Когда ее дочь Маргарет, которую в одиннадцать лет выдали замуж за Александра III Шотландского, прислала с гонцом жалобу, что наместник супруга держит ее под домашним арестом, Элеонора и Генрих с отрядом рыцарей помчались ее выручать. Когда самая младшая дочь, Катарина, умерла в раннем детстве, Элеонора так безутешно горевала, что довела себя до болезни.

Элеонора рано поняла, что интересы Эдуарда в Гаскони следует защищать и что эта область находится под угрозой отторжения. Генриха необходимо было заставить действовать. Но после десяти лет замужества у королевы уже не осталось иллюзий насчет способностей супруга — как, впрочем, и у всего королевства. У Генриха отсутствовала тяга к лидерству. Его квалификация как военного была никакой. Даже у себя дома он не мог сладить с собственными баронами. То и дело, когда он просил денег, ему отвечали унизительными отказами и тем вынуждали прибегать к мерам, которые лишь усиливали его отчуждение от подданных. В январе 1248 года, когда Генрих созвал сессию парламента, чтобы обсудить состояние государства, «ныне страдающего от смут, бедности и обид», как заметил Матвей Парижский, английская знать воспользовалась поводом, чтобы официально приструнить своего сюзерена.

Еще хуже, с точки зрения Элеоноры, были внезапные скачки настроения короля. С ним случались саморазрушительные приступы гнева и не менее разрушительные вспышки доверчивости. Новые люди вызывали у него импульсивную приязнь, он быстро сближался с ними, забывая о прежних отношениях. Поначалу эта причуда работала в пользу Элеоноры и ее родственников. Но в 1247 году дети матери Генриха Изабеллы (уже покойницы) от второго мужа, Гуго де Лузиньяна (вскоре погибшего в крестовом походе), явились в Англию; щедрость и доверие короля к новым сводным родичам поставили под угрозу провансальские и савойские интересы.