Этот акт публичного унижения весьма напоминал обхождение Бланки Кастильской с Изабеллой Ангулемской много лет назад в Пуату, когда Белая Королева заставила бывшую королеву Англии дожидаться аудиенции. Маргарита присутствовала при этом и отметила, как хорошо сработал прием. Этим способом Бланка спровоцировала Изабеллу и ее мужа, Гуго де Ламарша, поднять мятеж, который, в свою очередь, обеспечил французской армии предлог для вторжения и захвата Пуату. Не прошло и двух лет, как Изабелла из видной фигуры, относительно могущественной провинциальной дамы с большими претензиями превратилась в опальную монахиню. И теперь, почти двадцать лет спустя, Маргарита наблюдала, как Генрих III, сын Изабеллы, отказывается от всех прав на графство, где Изабелла господствовала до того, как Бланка своим пренебрежением к ее привилегиям вынудила ее поступить необдуманно. Возможно, именно эти воспоминания подсказали новой королеве Франции такую уловку.

Уловка почти сработала. Беатрис действительно сильно разъярилась, поддавшись на провокацию. «И в основном по причине пренебрежения и презрения, которые незадолго до того выказали ей три старших сестры, все королевы, заставив сидеть на одну ступень ниже, чем они, эту обиду в большом огорчении она изложила Карлу, супругу своему», — писал Виллани. Гордость графини Прованской была уязвлена. Она хотела, подобно Изабелле, поквитаться. Она хотела увидеть, как будут унижены ее сестры.

Но Карл Анжуйский не был Гуго де Ламаршем. Он лишь рассмеялся. Зачем восставать против доверчивого старшего брата, которым можно манипулировать, не прибегая к волнениям и расходам на сбор армии? «Успокойся, — сказал он жене, — ибо скоро я сделаю тебя более великой королевой, чем они».

К Рождеству 1259 года Элеонора была так поглощена собственными проблемами, что, вероятно, едва заметила, как Маргарита нарочно дразнит Беатрис на празднествах, которыми завершилось подписание Парижского договора. В представлении Элеоноры обращение королевы французской с младшей сестрой напоминало провокацию, как швейная игла напоминает меч. Если хочешь узнать, что такое настоящее унижение, могла думать Элеонора, приезжай в Англию! Антагонизм между английскими баронами и короной к 1259 году достиг такого накала, что Генрих и Элеонора с облегчением ухватились за предлог съездить в Париж, чтобы вырваться из собственного королевства. И возвращаться они не спешили. Элеонора была даже вынуждена из предосторожности забрать с собой в Париж побольше драгоценностей — на тот случай, если им с Генрихом понадобится нанять иноземных рыцарей, чтобы обеспечить безопасность при высадке в Дувре на обратном пути.

Если королева Англии и удивлялась, каким образом политическая ситуация в ее королевстве могла так ужасно ухудшиться всего за пять лет после триумфа ее супруга в Гаскони, то ответственных за ее беды она знала точно. Вина лежала, несомненно, на алчных сводных братцах Генриха, Лузиньянах, сыновьях его матери Изабеллы от Гуго де Ламарша. Бесчисленное количество раз Элеонора предупреждала Генриха, что его благосклонность к этим людям вызовет враждебность у его баронов к нему самому. Он расточительно одаривал их самыми важными замками и бенефициями в Англии (которыми, по странному совпадению, Элеонора хотела бы наделить членов своей семьи).

Стремясь пресечь влияние на Генриха с этой стороны, Элеонора и Пьер Савойский даже вступили за год до того в союз с местными баронами, которых в отсутствие путешествующего по Германии Ричарда возглавлял Симон де Монфор. В итоге получилась весьма впечатляющая и драматическая сцена на большом сборе парламента в 1258 году в Оксфорде, когда бароны подавляющим числом голосов высказались за лишение Лузиньянов всех приобретений, и Симон де Монфор прорычал братьям Генриха: «Отдайте ваши замки или головы!» Те благоразумно решили убраться подобру-поздорову.

Но изгнание Лузиньянов из Англии тоже имело весьма впечатляющие последствия, а именно — правительственную реформу. Симон де Монфор, воспитанник средневековых визионеров вроде Адама Марша, набрался откуда-то необычных и опасных идей. Например, и он, и многие другие бароны поверили, что в интересах всеобщего благоденствия местное дворянство должно в какой-то мере быть причастно к управлению королевством. На том же собрании парламента в Оксфорде Симон де Монфор и его последователи учредили совет баронов, которые должны были подавать королю советы в вопросах политики. Они полагали, что сразу после этого Генрих не будет принимать никаких решений по любым проблемам, не обратившись сперва к этому совету. Акт учреждения совета получил название «Оксфордских провизий», и именно в соблюдении этих провизий вынуждены были поклясться Генрих и все его сторонники, включая Элеонору, Эдуарда, Ричарда, Генриха Альмейна, архиепископа Кентерберийского и Пьера Савойского. Трудно поверить, чтобы в зале парламента хоть кто-нибудь не понимал, что Оксфордские провизии представляют собой новый вариант ограничений, много лет назад навязанных отцу Генриха, королю Иоанну, которые в конечном счете привели к гражданской войне.

Конечно, Элеонора осознавала, что принятые в Оксфорде реформы вызваны не только пристрастием ее мужа к родственникам с материнской стороны, но и их с Генрихом упорной погоней за сицилийской короной для Эдмунда. Это предприятие натолкнулось на ряд непредвиденных препятствий — в частности, пленение Томаса Савойского в Асти, из-за которого сломались планы вторжения англичан на заветный остров. Генрих и Элеонора рассчитывали, что дядюшка Томас соберет войско и поведет его в бой от имени Эдмунда — но он, понятно, не мог этого сделать, сидя в швейцарской темнице. Элеонора с матерью и сестрами совместными усилиями освободили его, но выход Томаса на свободу не спас сицилийский проект, на который так надеялась английская корона. Похоже, противники Томаса воспользовались его пленением, чтобы выместить все прежние обиды, причиненные им, и Томасу в тюрьме пришлось несладко. Элеонора была потрясена видом ее дяди, когда он приехал в Англию в 1258 году после освобождения; тот факт, что на встречу с нею его принесли на носилках, не обещал для нее ничего хорошего. На следующий год Томас умер. Вместе с ним умерла и кандидатура Эдмунда на трон Сицилии.

Однако их долги никуда не делись. Папа, который выдал авансом большую сумму денег в расчете на победу Эдмунда, все упорнее настаивал, чтобы Генрих выполнил свои финансовые обязательства. Деньги поступали от Людовика в соответствии с новым договором, но по частям, и их было недостаточно для покрытия долга. Генрих и Элеонора, подавленные отказом английских баронов учесть задолженности по иностранным делам, насчет которых с ними не советовались, были вынуждены прибегнуть к обычным вымогательствам и уловкам в попытке добыть недостающие суммы. Именно эта деятельность вызвала жажду политических реформ и породила ненавистные Оксфордские провизии. Элеонору и ее родственников особо обвиняли в бедах королевства, как сообщает хроника из Бери-Сент-Эдмундс, составленная в то время; эта информация указывает на то, каким влиянием пользовалась королева в Англии в тот период:

Элеоноре приходилось также преодолевать раздор, возникший между нею и старшим сыном Эдуардом из-за изгнания Лузиньянов. Эдуард был привязан к ним ничуть не меньше, чем сам Генрих (одного из них он поставил своим заместителем в Гаскони), и знал, что мать и ее родичи содействовали решению, заставившему их отправиться в изгнание. Эдуарду уже исполнилось двадцать лет, у него был собственный двор, и он стал непослушен. Он оставил родителей и двоюродных дедов со стороны матери и переметнулся в компанию молодежи, среди которых были и его кузены — Генрих Альмейн и сыновья Симона де Монфора. Элеонора эту компанию Эдуарда не одобряла; по ее мнению, Симон приобрел слишком много влияния на молодое поколение, и она обвиняла его в том, что Эдуард разлюбил родителей.