Когда рассвело, крестоносцы надели доспехи и перешли на галеры, которые доставили их на берег. Среди этих гребных судов были весьма роскошные. Граф Яффы, например, велел расписать борта своими гербовыми эмблемами. «На его галере было не менее трехсот гребцов; сбоку от каждого гребца был укреплен небольшой щит с гербом графа, а к каждому щиту был прикреплен вымпел с тем же гербом, шитым золотом».

Людовик порывался повести войско в атаку лично; услышав, что галера какого-то сеньора достигла земли раньше, чем королевская, он спрыгнул с борта в воду, где было глубиной по шею, подняв свой штандарт высоко над головой. «Когда он выбрался на сушу и рассмотрел противника, то спросил, кто они, и ему ответили, что это сарацины [мусульмане]. Тогда он взял копье наизготовку, прикрылся щитом и немедленно напал бы на них, если бы стоявшие рядом благоразумные люди не удержали его», — сообщает Жуанвиль.

Мусульманский авангард был намного малочисленнее, и французские арбалетчики на плоском, открытом участке берега с хорошим обзором причинили им серьезные потери. Маргарита и Беатрис наблюдали за ходом боя с безопасного расстояния, из гавани. Фахр-ад-Дин приказал отступить. Он попытался сжечь за собою мост, ведущий к Дамьетте, но французские рыцари следовали за ним по пятам, и у него не хватило времени. Вместо того, чтобы вернуться в город и обороняться, Фахр-ад-Дин обогнул Дамьетту, чтобы присоединиться к основной части войска.

Дамьетта была хорошо укреплена и имела собственный гарнизон, но когда тамошние солдаты увидели, как отступает войско султана, они оставили свои посты. Ибн Вазиль писал:

После этого оставалось только пропеть «Те Deum». Маргарита и Беатрис, вероятно, сошли на берег к вечеру. Людовик захватил Дамьетту для Франции и Церкви за одно утро.

Но без потерь все же не обошлось. Когда крестоносцы начали собирать своих погибших, среди них нашли Гуго де Лузиньяна, графа де Ламарш. Затеявший и переживший вместе со своей женой Изабеллой два мятежа, страстно желавший добиться господства и независимости, он расстался с жизнью, служа королю Франции на далеком чужом берегу, от удара сарацинской сабли.

Тем временем Фахр-ад-Дин добрался до Мансуры, где располагалась основная часть мусульманского войска, и должным образом проинформировал султана о размерах армии вторжения и потере Дамьетты. Айюб так разгневался на гарнизон, покинувший свою крепость, что велел их всех повесить.

Эта расправа, видимо, утешила разъяренного султана и удовлетворила потребность в козлах отпущения, но ничем не облегчила настоятельную проблему изгнания французской армии из Египта. Согласно Матвею Парижскому, который, похоже, был хорошо осведомлен благодаря письмам крестоносцев, отправленным домой в Европу, Айюб сперва попробовал поторговаться — Иерусалим за Дамьетту. Но Людовик отклонил предложение — в основном по совету своего брата Робера д’Артуа.

Дипломатия не помогла, и Айюбу не оставалось иного выбора, кроме войны. 25 июня он направил к Людовику гонца с официальным вызовом на бой при Мансуре. Угроза была столь велика, что султан, несмотря не нездоровье, решил сам добраться до Мансуры, чтобы собрать и подготовить войска. Он взял с собой всех домочадцев, его уложили в носилки и понесли через пустыню, кашляющего и дрожащего от озноба. Перед отъездом султан Каира принял дополнительную меру предосторожности — снова послал за наемниками.

Людовик предпочел не отвечать на вызов султана от 25 июня. Вместо этого он стал поджидать в Дамьетте прибытия отставших из-за шторма судов. На это ушло несколько месяцев. Он просто сидел со своей армией в Дамьетте до ноября, когда наконец прибыли последние крестоносцы, в том числе и его брат Альфонс де Пуатье.

Не нужно быть опытным в военном деле, чтобы понять: вынужденное безделье не улучшает морального состояния воинов. Среди рыцарей пошли ссоры из-за дележа довольно скудной добычи, обнаруженной в Дамьетте. «Общая стоимость этого добра… не превышала шести тысяч ливров, — насмешливо отмечал Жуанвиль. — А основная часть войска развлекалась с продажными женщинами, и по этой причине… король прогнал многих из своих людей».

Хуже того, воины султана, видя, что враг неизвестно почему решил сидеть тихо, начали производить отважные ночные набеги, наносящие противнику небольшой, но регулярный урон. Крестоносцы засыпали — и гибли. По утрам соотечественники находили их обезглавленные тела, сидящие за столами.

Однако после приезда Альфонса де Пуатье Людовик наконец созвал совет, чтобы решить, куда теперь податься войску. Мнения разделились по вопросу: занять ли Александрию, еще один важный порт Египта, или направиться прямо на Каир. Большинство баронов высказывалось за Александрию, «поскольку в этом городе имеется удобная гавань, где могут приставать корабли, доставляющие припасы для армии». Но Робер д’Артуа резко возражал, доказывая, что следует идти на Каир. «Если мы хотим убить змею, нужно прежде всего раздавить ее голову», — настаивал он. Король, как сообщает нам Жуанвиль, презрел советы баронов и согласился с братом.

Войско выступило из Дамьетты 20 ноября 1249 года. Людовик оставил там Маргариту, Беатрис и других знатных дам, выделив для охраны города всего пятьсот солдат под командой герцога Бургундского. Почти половину их составляли моряки из Пизы и Генуи, экипажи тех судов, которые доставили крестоносцев в Египет. Под влиянием эйфории, последовавшей за взятием Дамьетты, их убедили войти в состав французского войска. И королева Франции, и ее сестра, графиня Прованская, снова были беременны, когда их мужья отправились воевать с египтянами.

Путь через пустыню истощил последние силы Айюба, но он все-таки сумел добраться до Мансуры живым, и ему еще хватило присутствия духа распорядиться о создании дополнительных укреплений, чтобы воспрепятствовать продвижению Людовика. Были воздвигнуты стены, роздано оружие, прибыли подкрепления, доставленные в барках по Нилу. Но 20 ноября, в тот самый день, когда крестоносцы покинули Дамьетту, султан впал в кому. Четыре дня спустя он умер.

Советников султана охватила паника. Смерть Айюба неминуемо должна была деморализовать армию, отдельные отряды могли уйти как раз тогда, когда численность войска была решающим фактором. Власть в султанате должна была немедленно перейти к старшему сыну Айюба, Туран-Шаху, но Туран-Шах был незадолго до того отправлен на север с политическим поручением, и на возвращение ему требовалось несколько недель. Советники колебались, не в силах определить самую правильную тактику.

Этот политический вакуум заполнила Шахар аль-Дурр («Жемчужное дерево»), любимая жена Айюба. Шахар, бывшая рабыня, армянка, привлекшая внимание султана как ценная находка после очередной битвы, проявила мудрость, достойную самых опытных государственных мужей. Собрав в шатре у тела покойного ближайших родственников и слуг, она убедила их скрыть смерть повелителя от народа и войска. Обман соблюдался до мелочей: Шахар по-прежнему распоряжалась готовить еду для Айюба и доставлять в его шатер, а те служащие, которые не были посвящены в замысел и просили аудиенции, получали ответ, что султан примет их попозже, когда будет чувствовать себя лучше. Затем Шахар велела Фахр-ад-Дину составить послание к жителям Каира, объявив предстоящую кампанию джихадом, и призвать горожан подняться против франков. [85] «Вставайте и идите, тяжело ли вы вооружены либо легко, и сражайтесь во имя аллаха, отдайте ему и свое достояние, и свою жизнь». Для большей достоверности она уговорила полководца скрепить послание печатью Айюба, чтобы никто не усомнился, что оно исходит от самого султана. Все уловки сработали; подкрепления пошли со всех сторон, истина осталась неизвестна войскам, хотя французской стороне новость, кажется, вскоре принесли лазутчики.